Шаги Вильяма задавали ритм мыслям, ведя его к главному. Пока он бродил, перед ним предстала очевидность: придется объяснить дяде, что его план столкнется с анатомическим препятствием. Разумеется, он еще может встретить женщину своей мечты; разумеется, он может жениться на ней, но детей у него не будет, о чем его предупредили в Гарше. Вильям решил, что обязан сказать Самюэлю правду. Если он признается, дядя сам примет решение: или завещает все мемориалу холокоста, или все же передаст банк ему. Да, Самюэль должен знать. А уж каким будет его выбор, не имеет значения, Вильям примет любой.

Он еще прошелся вдоль реки, от которой поднимался леденящий холодок. Чем больше уставало тело, тем легче становилось на душе. И по мере того как сгущались сумерки, он видел все яснее.

«А если… – подумал Вильям с надеждой, – если дядя согласится на компромисс?» Он усыновит детей или женится на женщине, которая уже растит сына или дочь от первого брака… Вдруг еще можно договориться?

Когда он добрался до своего подъезда, ни с одной колокольни больше не раздавался звон, пульс Парижа замер, зато Вильям придумал, что он скажет дяде.

В то утро, после двухчасового отдыха – он рухнул на кровать, не сняв ни одежды, ни обуви, – Вильям отправился в банк, переполненный тем, что собирался сказать.

Не успел он подъехать к зданию, как заметил необычную суету перед монументальным входом. Всюду полицейские, медики, сотрудники и обслуживающий персонал. Заметив его машину, Поль Арну кинулся к Вильяму и, даже не дожидаясь, пока тот выйдет, сообщил печальную новость: ночью сердце Самюэля Гольдена не выдержало. Его только что нашли мертвым в собственной постели.

Судорожно сжимая руль, Вильям застыл настолько потрясенный, что не испытывал никаких эмоций. Пока Поль продолжал говорить, пытаясь вернуть его к реальности, чувство вины пробилось сквозь оцепенение и затопило его. Разве он не должен был вчера встревожиться, увидев, в каком состоянии дядя? Почему он отмахнулся от мелькнувшего беспокойства? Разве не следовало вызвать врача, вместо того чтобы вести разговор? Он подумал о ночной прогулке, во время которой, занятый исключительно своей особой, даже не заподозрил, что дядя в агонии.

Он возненавидел себя.

Следующие дни запустили механизм похорон в строгом соответствии с распоряжениями Самюэля Гольдена, который явно предвидел близкий конец. Вильям автоматически принимал в них участие, бледный, напряженный, молчаливый, что всеми было воспринято как свидетельство глубокого горя.

Его терзали укоры совести. Поэтому, когда зачитывали завещание, он почти испытал облегчение, прервав должностное лицо и закричав, что не может наследовать, поскольку не имеет детей.

Нотариус нахмурился:

– Дослушайте вашего дядю до конца. Он предоставляет вам два года, прежде чем вновь обратиться ко мне, предъявив ребенка и доказательство отцовства в виде теста ДНК.

– Говорю вам, нет смысла ждать! После той автомобильной катастрофы я не могу иметь детей.

– Вы уверены?

– Уверен! Отдайте все ассоциациям.

– Я оставляю вам возможность попытать счастья, господин Гольден. Зачем отказываться? Наука далеко продвинулась, расширяя наши способности производить потомство. В наши дни, благодаря…

– Я и пытаться не буду.

Нотариус поморщился, не испытывая симпатии к человеку, который готов отказаться от миллионов, потом закончил не терпящим возражений тоном:

– Не имеет значения. Мы подождем два года. Закон обязывает нас уважать волю покойного.

Согласно распоряжениям дяди, Вильям становился президентом – генеральным директором банка и должен был сохранять эти полномочия на протяжении двух лет. Затем будет принято решение…

Вильям взялся за управление компанией со всей самоотдачей и эффективностью, стремясь не посрамить память дяди. Рынки переживали на тот момент угрожающие потрясения, связанные со спекулятивными пузырями, которые лопались, с европейскими правилами, которые менялись, с биржевыми игроками, которые пользовались бурей, чтобы обобрать корабли, но среди финансовых учреждений, шедших ко дну одно за другим, Вильям твердо держал курс и привел судно Гольден в надежный порт.

Роковая дата приближалась. Только Поль, верный и неизменно надежный Поль, был в курсе условий завещания. Однажды вечером, когда они вместе попивали виски в кабинете Вильяма после беспокойного дня, он высказал озабоченность:

– Я опасаюсь за будущее, Вильям.

– Какое будущее?

– Наследование.

– Не волнуйся. Акции банка перейдут в руки благотворительных ассоциаций, но полагаю, они оставят меня во главе.

– Без сомнения. Но все-таки не наверняка… В любом случае административный совет больше не будет состоять из тебя одного, ведь тебе придется ублажать акционеров. А давно известно, что акционеры близоруки и требуют только одного – дивидендов, даже когда логика развития предприятия требует инвестирования. На данный момент положение корабля еще неустойчиво; если они будут противодействовать твоим решениям, даже если будут их просто тормозить, кораблекрушение неизбежно. Кроме того, сколько еще продлятся смутные времена?

– Административный совет не станет менять капитана во время бури. Я остаюсь оптимистом.

– Правда?

– По самой своей природе.

– Что не оправдывает оптимизма.

– Я хочу быть оптимистом.

– Просто упрямство! Ты меня не успокоил. Aut Caesar, aut nihil[16].

Разговор продолжился, свободный, откровенный, без определенной цели. Оба мужчины ценили друг друга еще со времен юности и радовались тому, что бок о бок идут по жизни.

– Куда ты поедешь с дочками этой зимой? – спросил Вильям.

– В Клюзе. Помнишь? У отца было там шале, где мы как-то летом провели целый месяц, перед экзаменами на бакалавра.

Образ вспыхнул в мозгу Вильяма: Мандина! Мандина, его мимолетная возлюбленная. Мандина и ее умоляющие письма. Мандина и его якобы сын… Сын Вильяма?

Папаша Зиан крепко держался на худых ногах, опираясь на палку, которую выставил перед собой, – суровый, недружелюбный, перекрывающий вход кому бы то ни было. Темно-красная куртка, делавшая его торс куда объемней, чем на самом деле, придавала ему угрожающий вид – страж с прокаленной солнцем кожей, белыми волосами и обкромсанными ножницами усами непоколебимо стоял у врат Савойи.

Зал ожидания был пуст. Приезжих с каждым годом становилось все меньше, и на станции больше не было ни кассирши, ни начальника вокзала. Автомат по продаже билетов позволял желающим сесть в поезд, а мусорный бак был единственной предоставляемой услугой.

Выйдя из вагона в своих кашемировых пальто поверх бархатистых костюмов, Гольден, Мюллер и Джонсон, единственные пассажиры, двинулись к папаше Зиану.