комедии, ну, никак! Бывший сосед по камере, Сундук, или как там его – Павел назвался Моченым, чтобы оставил его в покое. Видно, выпустили гражданина – зачем держать в камере хороших людей? Не враги же народа – социально близкий класс. Горин ударил Сундука кулаком в живот. Тот согнулся пополам, хрипло выдохнул: «Вот падла…» Павел схватил его за шиворот, отправил пинком в честную компанию.

– Моченый? – обернулся удивленный Куренной. – И что это было, товарищ Горин?

– Ничего, – огрызнулся Павел и парой сжатых фраз поспешил объясниться.

Милиционеры загоготали, кто-то в шутку предложил оставить товарищу кличку, но сам же и отказался: нет, не идет ему. Блатной народ загнали в угол, взяли на мушку. Презрительно фыркала напомаженная особа, адресовала милиционерам неприличные жесты с использованием двух рук.

– Ба, Ляля Станочница! – восхитился Иван Кузьмич Шурыгин. – И ты здесь, душа моя! А говорила, что встала на путь исправления, что не привлекает тебя больше блатная романтика.

– Да пошел ты, дядя… – Девица обложила немолодого оперативника первосортной бранью – слушать было интересно, и даже Шурыгин заслушался.

– Почему Станочница? – не понял Горин.

– Да ты глянь, какой у нее станок! – засмеялся Леонтий Саврасов. – Любо-дорого смотреть, можно и потрогать. Говорят, дочурку родила пару лет назад – достойная смена растет. Ты куда ее сбагрила, Ляля? Старенькой маме отдала на воспитание?

– Не твое вонючее дело, мусор! – завизжала дама – и попятилась, обнаружив под носом мозолистый кулак правосудия.

– И кто главный в этой массовке? – зычно вопросил Куренной. – Кто тут главный, говорю, сука?! Чего шкеримся?

– Да шел бы ты лесом, начальник, чего надо? – процедил, выбираясь из кучки народа, кривоватый на глаз персонаж солидного возраста. – Тебе не западло этот кипиш учинять? Мы кто тебе, бакланы? Пришить нас к делу собираешься – которого мы точно не делали?

– Ба, Чулым, почетный житель нашего города! – восхитился Куренной. – Сколько лет, сколько зим, дружище! Скрипишь еще? В ад не пускают? А я уж думал, ты ласты склеил после той делюги у ресторана и в канаве спишь мертвым сном. Извиняй, Чулым, некогда нам ждать, пока вы все магазины и жирные квартиры в городе обнесете. Говорю же, комплекс мероприятий.

– Михалыч, глянь, они сгущенку жрут, – обнаружил Золотницкий. – Как дети малые. О, да это у них сегодня основной продукт питания после водки. Михалыч, в углу еще два ящика! Помнишь, пару дней назад на Таврической продуктовый склад хапнули? Охрана проснулась, палить начала, ну, эти и свалили, не доделав до конца. Завсклада потом убытки подсчитывал, жаловался, что восьми ящиков сгущенки не хватает – для детских садов пришла разнарядка. Это же совпадение, верно?

– Точно, – подтвердил Куренной. – Как можно подумать на этих добрых людей? Отнимать у детей? Да они не в жизнь. А сгущенку им дядя с Крайнего Севера прислал. Кстати, насчет Крайнего Севера… Ведите их, ребята. Пусть машину там к парадному входу подгонят…

Полуторка с кузовом-будкой подошла задним ходом к выходу – чтобы по двору эти тараканы не разбежались. Задержанных выводили на улицу, под шуточки и беззлобные матерки грузили в транспорт.

– Неплохой улов. – Павел размял папиросу, закурил.

– А толку? – фыркнул Куренной. – Здесь не все. А кабы и все – по какому делу их проводить? Так, акция устрашения, чтобы не расслаблялись, помнили, что мы есть в городе. Склад на Таврической – это хорошо, но много не вытянешь. Большинство придется выпускать. Помурыжим, постращаем – и пинком под зад. А так заманчиво, конечно, всю городскую малину за решетку и на долгий срок. Но нет у нас еще таких законов, чтобы преступность с корнем выкорчевывать…

Вторую половину дня операм было чем заняться. Задержанных доставили в изолятор, загнали в две камеры и по одному водили на допрос. Громко возмущалась Ляля Станочница, требовала почтительного отношения к женщине. У нее месячные, у нее тяжелый нервный срыв и глубокая послеродовая травма. «Суки, ненавижу!» – визжала Ляля (в миру Людмила) и трясла, как обезьяна, решетку. Урки гоготали, а охранники искренне удивлялись: проводить время по блат-хатам с мужиками, значит, можно, а посидеть в камере – нельзя? «Лялька, не гоношись! – хохотал развязный лопоухий тип с погонялом Пельмень. – Еще часок попаримся – и на свободу с чистой совестью!»

– Откуда их столько взялось? – пробормотал впечатленный Горин. – Этим дай волю – весь город возьмут в свои руки…

– А им это надо? – резонно возразил Куренной. – Власть накладывает обязательства – даже на эту шпану. Работать придется, законы принимать. А так – лафа. Работать не надо, от работы кони дохнут. Слово-то какое страшное: «ра-бо-та». Жрать захотел – магазин обнес, шмотки новые нужны или бабки – в квартиру пожирнее залез; отдохнуть в приятной компании – девчонку в парке подкараулил и «ухаживай» сколько влезет. Не будут они социализм строить – не дурные же. Ошибаются в этом плане наши руководящие товарищи. Мразь аполитичная – Беринга от Геринга не отличат. Они вообще смутно представляют, какую мы войну пережили…

Обыск перед вселением в камеру проводили тщательный, выявили три «выкидухи» и один серьезный финский нож с любовно выточенной рукояткой. Но игральные карты протащить удалось, и пока охрана опомнилась, сидельцы повеселились – настучали по ушам своим собратьям, вогнали в долги пару неудачников. Допросы проходили трудно, без намека на какую-то пользу.

– Начальник, ну откуда нам знать, с кем Глиста корешился? – убеждал болезненного вида упырь с отметинами от оспы, которую, считалось, ликвидировали в СССР в 36-м году. – Я ему сторож? Я уж месяц Глисту не видел, даже не знаю, живой ли он еще… Неживой, говоришь? Да и хрен бы с ним с этим чучелом! Он все равно шкет был мутный, не любил его Чулым…

Пельмень на допросе гримасничал, дразнился, вел себя откровенно хамски.

– Да отвяжись ты, начальник, со своей Глистой – у меня своих полная печень! – Парень ржал, довольный собственным чувством юмора. Потом замолчал, уставился на допрашивающего его Леонтия: – В каком ухе звенит, начальник?

– В этом? – Взбешенный оперативник врезал молодчику в левое ухо. Выдержка отказывала. Пельмень, взвизгнув, грохнулся с табурета, поднялся, прижимая ладонь к пострадавшему органу.

– Не угадал, сука…

– Тогда в этом? – Саврасов зарядил во второе ухо. Теперь наверняка звенело в обоих.

– Падла! – валяясь на полу, голосил Пельмень. – Всех на ленты порежу, мусора поганые! Прокурора мне!

– Может, тебе и адвоката, пугало блатное? – Обычно сдержанного Леонтия в этот день довели до бешенства. Он завис над душой арестанта со сжатым кулаком.

«Пустое это дело, – рассуждал Горин. – Всю камарилью посадили в смежные камеры. Особняком надо было сажать. Что им мешает договориться? Плевали они