мною портрет горбатого, седого, словно лунь, старичка-карлика, под которым были две подписи: одна – «Oh, le nain!»[259] (Olénine), и другая: «Сей огромный сфинкс»[260]. Глумление Греча над таким прекрасным и истинно почтенным человеком, каков был Алексей Николаевич Оленин, директор Публичной библиотеки, друг и покровитель Крылова, тем более было неприлично и неуместно, что Греч, как не безызвестно, имел много причин совершенно иначе выражать свои чувства к Оленину, оказавшему ему немало одолжений и добра. Впрочем, нужно сказать, что подобные поступки у Греча брали свое начало не из злого сердца его, а из ветреного и непостоянного характера, имевшего свойство ради острого словца не пожалеть и отца.

Зал-библиотека был, как я уже сказал, так велик, что в нем иногда устраивалась сцена с декорациями самодельной работы Гречевых сыновей, при содействии таких талантливых рисовальщиков, каковы были все братья Клодты фон Юргенсбурги. На этой сцене разыгрывались французские водевили и ставились в огромных позолоченных рамах живые картины, преимущественно из частной жизни или из французской и английской истории. Обо всем этом хлопотал деятельный Моннерон, который и сам вместе с молодежью участвовал как в водевилях, так и в живых картинах.

Помню, что в эту же актерскую компанию вмешался однажды и Адольф Александрович Плюшар, в то время довольно крупный деятель в отечественной литературе и издатель Энциклопедического лексикона[261], красивый мужчина, впрочем, чересчур театрального и эффектного вида, занимавшийся до приторности своею внешностью и не пропускавший ни одного зеркала, чтоб не взглянуть в него на свою напыщенно-величавую фигуру, смахивавшую, правду сказать, на восковую парикмахерскую вывеску. Роль, которую он в этот вечер занял в живых картинах, была ни более ни менее как роль Вильгельма Телля в тот момент, когда этот легендарный герой прицеливается в яблоко, лежащее на голове его сына. Плюшар был также в числе близких или, как говорится, «своих» людей в доме Н. И. Греча. Но, будучи порядочно богат в то время, пока не разорил его Сенковский[262], разоривший перед тем и благодушного Александра Филипповича Смирдина[263], Плюшар не прихлебальничал у Греча, подобно другим приближенным последнего, а, напротив того, сам частенько амфитрионичал[264] Николаю Ивановичу, который страстно любил обильные, но не церемонные угощения, оканчивавшиеся общим опьянением и спичами, причем пальма первенства принадлежала, конечно, всегда ему, как самому ловкому говоруну своей эпохи, когда застольное ораторство было у нас еще в младенчестве.

Из числа частых посетителей Греча по четвергам можно было еще заметить величественно-олимпийскую фигуру свежего и геркулесовски сложенного джентльмена с седыми, совершенно снежными локонами. То был некто Добель, родом англичанин, долго живший в Архангельской губернии и изъездивший даже самые северные части ее, между прочим на собаках; в тридцатых годах он издал на русском языке довольно любопытное, но страшно разгонисто напечатанное описание этого путешествия, снабженное множеством прекрасных иллюминованных рисунков[265]. Величественный, седовласый путешественник, порядочно владея русским языком, бывало, рассказывал преоригинальные подробности из своих воспоминаний о различных своих путешествиях. Когда, бывало, он заговорит скромно, тихо, мягко, плавно, около него всегда сформируется кружок, и, надобно сказать правду, все слушали его с истинным удовольствием и любовью. Иногда из гостиной приходила в залу-библиотеку молодая г-жа Добель, красавица собою, рослая, ширококостная, белая, розовая, по-видимому, пламенная, но скромная, хотя, впрочем, из темно-карих глаз ее сверкали яркие зарницы. Г-жа Добель была дочь какого-то архангельского деревенского дьячка, осиротевшая и взятая на воспитание Добелем, который ездил с нею, имея ее при себе в виде юнги, по морям Белому, Северному, Немецкому[266], отвозил ее на время к себе в Англию, образовал, по-своему, на свой манер, и женился на ней, записав на ее имя капитал в 10 000 фунтов стерлингов. Эта красавица сама иногда рассказывала довольно наивно некоторые похождения своего мужа, и из этих рассказов бывало заметно, что почтенный мореход иногда не прочь был вести не позволительные законами способы торговли, т. е. просто-напросто мистер Добель был немножко контрабандист. Из рассказов жены его можно было заметить и то, что она умеет мастерски грести веслами в лодке, ставить и крепить парус, рубить канат топором, стрелять из ружья, набивать и закуривать трубку, отмачивать в щелоке и молоке сушеную штокфиш[267] и готовить из нее вкусное блюдо, которое, как выражалась красавица, она предпочитает всем на свете майонезам, супам à la tortue[268] и даже пломпудингам[269]. Независимо от этих знаний, она умела запрягать в сани оленей и управлять ими не хуже самого опытного вожака. Все эти специальности не мешали, однако, ей знать правильно русский, английский и французский языки, играть немножко на фортепиано, танцовать французскую кадриль и вообще быть особою, которая не посрамила бы себя ни в каком обществе[270].

Теперь читатель знает и топографию дома, в котором происходили Гречевы четверги, и состав постоянного неизменного общества, окружавшего Николая Ивановича. Лица эти бывают у Греча одни почти ежедневно, другие непременно ежедневно; а уже по четвергам бывают положительно все и составляют своею числительностью изрядную сумму всей четверговой публики. Итак, читатель, перенесемтесь в один из этих четвергов[271] и войдем в прихожую Гречева дома, за которою следует перед кабинетом-библиотекою приемная комната в два окна, дающие на двор, смежная со столовою. По четвергам приемная комната обращалась обыкновенно в прихожую или во вторую переднюю и наполнялась переносимыми вешалками, которые покрывались шубами, бекешами, карриками[272], шинелями, плащами и пр. Семь часов вечера, в зале-библиотеке уже публики довольно много, и то и дело, что входят тут новые гости, которые слегка здороваются с сыновьями Греча и с ближайшими друзьями дома. Зала-библиотека сильно освещена кенкетами[273] и жирандолями с восковыми свечами. На огромном столе и на пяти или шести столах поменьше, покрытых книгами, журналами и газетами, стоят зажженные канделябры. Гости отчасти пьют чай, отчасти курят (далеко, однако, не все и не с тем увлечением, как делается это нынче), все между собою беседуют или составляют кучки и одного кого-нибудь слушают; иначе кочуют от одной группы к другой, без всякой принужденности. Однако заметно, что нет души общества, нет самого хозяина, говорливого Николая Ивановича, около которого обыкновенно собирается род «веча», слушающего своего любимого «златоуста», как величал его, бывало, Алексей Николаевич Оленин. Греч сегодня в Английском клубе, на выборе новых членов, в число которых желает попасть, между прочим, Булгарин. Но вот и сам Фаддей Венедиктович – в черной венгерке с брандебурами[274], восседает здесь за одним столиком с рябым и