желчным Сенковским, курящим что-то вроде наргиле[275] из довольно тонкого и длинного чубука розового дерева. Оригинален костюм Сенковского: зелено-коричневый фрак с золотыми пуговицами, пестрый шалевый жилет и светло-гороховые брюки. Толпа окружает эти две тогдашние знаменитости, и почти все окружающие ловят слова их, словно манну небесную. Около этой группы, за другим столиком, сидит неуклюжий, топорной работы, угловатый, сильно нюхающий табак, Нестор Васильевич Кукольник и играет в шахматы с непременным спутником Брюллова художником Яненко, который хотя был и не без таланта, но, к сожалению, очень мало интересовался репутацией хорошего живописца и предпочитал коротать свое время в удалой жизни с друзьями, охотниками до попоек. Яненко красен, как пион, и лыс; он был добрый и честный малый, но не умел себя держать и слишком много позволял вольностей относительно себя какому-нибудь Булгарину, милостивцу своему, [и] Гречу. Булгарин иначе не называл его, как Пьяненко, и теперь даже, именуя его этим справедливым, но оскорбительным псевдонимом, данным ему Гречем, рассказывает про него Сенковскому, который ехидно улыбается своими белесоватыми, неприятными глазами.

– Да вот хоть бы вчера, – бурчит Булгарин, – насмешил нас Греч за ужином у него, у Нестора[276]. Наш Пьяненко расчувствовался и вздумал говорить какой-то спич своей фабрикации, да выпив бокал шампанского, кажется, чуть ли не тридцать первый, опрокинул этот тридцать первый пустой бокал себе на лысину и кричит, обращаясь к Гречу: «Так ведь, так, Николай Иванович? Надо пить до капли и опорожнивать бокалы на голове своей». – «Согласен, – сказал ему Греч, – да только лучше вливать в желудок, а не переливать, как ты теперь, из пустого в порожнее». Ха! ха! ха! Из пустого в порожнее! Ведь понятно: из пустого бокала в порожнюю голову Пьяненки!.. Ха! ха! ха!

– Оно, конечно, Гречем сказано было довольно остренько и ловко, потому что Николай Иванович мастер на всякую остроту, – сказал Яненко, продолжая игру с Кукольником, – но тебе, Фаддей Фиглярин[277], до Гречева ума далеко, как до неба высоко, и остается только потешаться его острословием, которое мы с тобой не всегда и разжуем, брат. А вот, милостивый государь, Фаддей Венедиктович господин Булгарин, соблаговолите нам объяснить, что это за история вышла у вашей милости с книжником и фарисеем Лисенковым? Он, говорят, объявил в газетах, что у него можно иметь литографированный портрет знаменитого французского сыщика Видока; а как кто спросит, он сует не Видока портрет, а ваш[278]. Любопытная историйка!..

– Анафема этот Лисенков, – сердито захрипел с обычным заиканьем и повторением слов Булгарин, обращаясь к Сенковскому, – действительно удрал этакую глупейшую штуку; но я принял уже меры, и завтра ни одного экземпляра моих портретов у него не будет, и от него отберут подписку, чтоб он не покупал и не продавал других экземпляров.

Некоторые из находившихся в зале, услышав про эту проделку, рассмеялись, другие же сделали вид, из угождения Булгарину, будто находят действие книгопродавца чуть-чуть не богоотступным, собственно потому, что он дерзнул восстать против Булгарина, этого знаменитого журналиста, который в ту пору обычным своим хриплым голосом рассказывал каждому встречному и поперечному: «Можете себе представить: из всех газет государь одну только мою „Пчелку“ читать изволит (я это положительно знаю) и отзывается обо мне, что я король Гостиного двора, le roi du Gostinoy Dvor[279]».

Вся эта знаменитость Булгарина, ожидавшего в этот вечер с нетерпением результатов своего избрания в Английском клубе, не помешала, однако, одному малорослому белокурому офицеру, по-видимому, кавалеристу, судя по белесоватым длинным, вниз спавшим усам его[280], который постукивал о пол ножнами сабли и молодецки побрякивал шпорами, обратиться к Булгарину с вопросом: «Скажите, пожалуйста, Фаддей Венедиктович, что это была недавно за история, когда вы в одно время с Николаем Ивановичем Гречем и с Александром Федоровичем Воейковым сидели на трех разных гауптвахтах и, говорят, ваша теща[281] приехала на ту гауптвахту, где был Воейков, и у них произошла презабавная сцена, кончившаяся как-то трагикомически для вашей почтенной тещи?»[282]

Офицер, произносивший эту речь, был не кто иной, как барон Розен, издатель нескольких альманахов[283], автор невозможных стихов и водянисто-мистических повестей, считавший, однако, себя чуть не Клопштоком, Виландом, Шиллером и Байроном. В последнее время он занят был фабрикацией либретто в стихах для создававшейся Глинкою первой русской оперы «Жизнь за царя». В. А. Жуковский, отрекомендовавший Розена М. И. Глинке в качестве либреттиста, часто в насмешку говаривал, что у Розена по карманам были разложены вперед заготовленные стихи, и Глинке стоило сказать – какого сорта, т. е. размера, ему нужно и сколько нужно стихов, и Розен вынимал столько каждого сорта, сколько следовало, и каждый сорт из особенного кармана. Впрочем, лифляндский барон Егор[284] Федорович Розен, ротмистр какого-то армейского гусарского полка[285] и старший адъютант Инспекторского департамента[286], был добрый и честный человек, благородный, услужливый, но фантастик, нервозный и капризный, иногда как светская дамочка. Он скептически относился к литературной и гражданской деятельности Булгарина[287], и всегда, когда последний объявлял, что он в своей субботней «Всякой всячине»[288] ругнет какое-нибудь из произведений барона, барон обращался к Н. И. Гречу, которого также не очень жаловал, и просил обыкновенно его о защите своим немецко-русским акцентом, но речью чисто русскою без малейшего германизма. Вот что мне не раз случалось слышать из отзывов Розена о Булгарине:

– Пожалуйста, скажите этому вашему Булгарину, что я при первой встрече сломаю стул об его голову.

– Только, пожалуйста, не одним из моих стульев, любезнейший барон, – подхватывал забавник Греч, – я только что обзавелся новою мебелью.

Но как бы то ни было, а дело в том, что еще ни разу Булгарин не позволил себе манкировать чем бы то ни было вспыльчивому остзейскому барону, и барон на основании этой своей неприкосновенности постоянно держал себя очень без чинов с Булгариным. Это видно и из того нескромного вопроса, какой он теперь предложил Булгарину о его теще, тогда как известно было хорошо, что эта яга-баба прискакала ошибкою на ту гауптвахту, где был Воейков, и что при этой встрече бешеный Воейков пустил в ход против этой мегеры свой костыль. Само собою разумеется, воспоминание об этом обстоятельстве не могло быть сладко Булгарину. К тому же он в этот момент находился под влиянием ожидания, чем решится судьба его избрания в члены столь самостоятельного клуба, который перед тем осмелился забаллотировать даже военного министра графа (впоследствии князя) Чернышева, о чем в городе было с три короба толков.