Все это, вместе с недавним намеком Яненко, изрядно поразозлило Булгарина, и он сказал Розену с нескрытою раздраженностью:

– Ежели вам рассказал про это друг ваш Воейков, то оставайтесь в полном веровании к словам его, а меня оставьте в покое.

– Мне нечего оставлять вас, господин Булгарин, в покое, – запищал нараспев Розен, – я люблю, чтоб мне давали ответ, когда я спрашиваю о чем-нибудь, или я ведь офицер моего государя!..

И при этом он постучал бренчащими ножнами сабли.

– Ну, извольте, господин барон, извольте, я отвечаю вам: пусть все, что про гауптвахтное происшествие врал вам Воейков, да будет в понятиях ваших истинною правдой. Но позвольте мне вас, господин барон, спросить: правду ли говорят в городе, будто вы для будущей оперы Михаила Ивановича Глинки пишете либретто и в это либретто вводите стихи в таком роде:

Так ты для земного житья,

Грядущая женка моя![289]

Ха! ха! ха! Грядущая женка! Ха! ха! ха! – задыхаясь, хохотал Булгарин.

Сенковский ехидно улыбался, поправляя пепел в своей стамбулке[290], а некоторые из предстоявших и составлявших придворный штат Булгарина расхохотались в угоду ему и назло восприимчивому и нервозному барону.

Барон глубоко почувствовал уязвление, потому что ничто так его не терзало, как мысль, что кто-нибудь может признать стихи его тем, что они есть, т. е. весьма плохими. А тут дерзко хохочет ненавистный Булгарин, злобно ухмыляется мефистофель Сенковский и заливается в восторге плюгавенький маленький фельетонист В. В. В., т. е. Владимир Михайлович Строев, предерзкая, но даровитая личность, которую Воейков в своем знаменитом «Доме сумасшедших»[291] назвал: «Греча левый глаз с бельмом»[292]. Все это вместе вывело бедного барона-пииту из рубежей приличия, и он, подбоченясь фертом, позволил себе сказать, глядя в упор на Булгарина:

Двойной присягою играя,

Подлец в двойную цель попал:

Он Польшу спас от негодяя

И русских братством запятнал!..[293]

Булгарина передернуло, Сенковский как-то съежился, Строев мигом улетучился в верхний кабинет. Но Булгарин не долго думал, тотчас знал, чем победить барона, и начал плакать, и доплакался до того, что добрый, благодушный барон был растроган и уже готов был извиниться перед Фадеем, как вдруг вбегает сын Греча, Алексей Николаевич, держа в руках записочку, в которой написано: «Скорее, Алеша, скажи Фаддею, что в клубе он выбран единогласно!» Булгарин пришел в восхищение и заговорил с Сенковским по-польски, вероятно, о своем торжестве. Вслед за этим явился сам Греч, которому сыновья и другие близкие люди успели уже сообщить о том, что было между Булгариным и гостями. На это Греч с досадою сказал:

– Проклятый лях! Никогда без моих помочей ходить не умеет; оставь только одного, непременно напакостит. – С этими еще словами на устах Греч подошел к группе, в которой сидели в разных позах Сенковский, Булгарин, Кукольник и Яненко и стояли барон Розен, Карлгоф, Ю[ркеви]ч, Очкин, краснолицый толстяк Яковлев[294], Наркиз Иванович Атрешков и еще человек десять разных других лиц.

– Ну что, Греч, благодетель и учитель, я выбран единогласно? – спрашивал с беспокойным восторгом Булгарин.

– Единогласно!.. – отвечал Греч, как-то лукаво смеясь, потому что он всегда в каждом разговоре с Булгариным словно камень держал за пазухой и старался как-нибудь да позадеть, хватаясь за всякий случай, чтобы посбить ему польской спеси.

– Как же единогласно? – продолжал спрашивать Булгарин, уже не совсем довольный тем усмешливым видом, какой имел Греч.

– Да так, как бывает единогласие или одногласие, – шутил Греч, – дело в том, что ты имел один избирательный голос – мой. Как же после этого не единогласный выбор?[295]

Яненко и барон Розен, а с ними и некоторые другие захохотали, Булгарин же надулся и стал собираться домой.

– Куда ты, Фаддей, – продолжал восклицать Греч, – куда, зачем? Я никого теперь отсюда не выпущу; все должны быть на местах: я ожидаю знаменитого и драгоценного гостя, Александра Сергеевича Пушкина[296]. Он в клубе доканчивает партию и сейчас будет сюда. Мы все его встретим, как следует встретить первого русского поэта. Эй, вы, мои рынды[297] (обращаясь к сыновьям), Алеша, Коля! Бегите к тетке и скажите, чтоб заморозили шампанского и чтоб она не поскупилась прислать нам сюда пока полдюжины, а потом и добавила бы!

Невзирая на все эти приготовления или, может быть, именно по причине их, Булгарин старался удалиться и искал свою шапку, между тем как Греч его удерживал. Булгарин приглашал Сенковского ехать вместе, говоря, что он его подвезет в Почтамтскую, где тогда жил Сенковский. Но прославившийся уже своим печатным гаерством в эту пору барон Брамбеус[298] со злою усмешкою, но решительно сказал, что ему нечего бегать от Пушкина и что, напротив, он рад его видеть, потому что ему надо с ним перекинуть несколько слов насчет одного его стихотворения, которое Смирдину во что бы то ни стало хочется «сдуру» приобрести для журнала[299].

Среди этих толков, равно как сборов Булгарина на утечку и неумолкаемой болтовни Греча о выборах в Английском клубе, вдруг неожиданно и неприметно вошел в комнату небольшого роста господин, с длинными, курчавыми, растрепанными, темно-русыми волосами, с бледно-темноватым лицом, окаймленным огромными бакенбардами, падавшими вниз. Господин этот был в коричневом сюртуке и держал мягкую измятую шляпу в левой руке. В лице его было что-то необыкновенное, будто напоминавшее наружность мулата: нос несколько приплющенный, губы очень красные и широкие, а обнаруженные веселою улыбкою зубы – белизны необыкновенной. То был Александр Сергеевич Пушкин, которого ожидал Греч, намеревавшийся сделать ему овацию и не успевший в этом. Однако, чтоб поправить эту неудачу, Греч, как только увидел Пушкина, тотчас велел подавать шампанское, которое и явилось на нескольких подносах, во множестве бокалов. Греч и все, которые только могли добраться, чокались с Пушкиным. К нему тотчас подошел знакомый ему по Жуковскому барон Розен, и Пушкин перекинул с ним несколько интимных слов[300]. Булгарина Греч арестовал, отняв у него его шапку, и сказал Пушкину:

– А вот, Александр Сергеевич, мой Булгарин вздумал было от вас уходить на утечку. Но не тут-то было: я его арестовал и никак не выпущу, пока не достигну до того, чтобы Косичкин (псевдоним Пушкина в полемике с Булгариным) и Фиглярин (псевдоним Булгарина, данный ему Пушкиным) не прекратили недостойную их распрю, совершаемую ими, право, на потеху райка русской читающей публики.

– Я – Пушкин, – сказал Пушкин, немножко нахмурясь, – а господин Булгарин – господин Булгарин, и