драмкружка был цветистым и сочным, изобилуя тяжеловесными и пышными, как театральные люстры, эпитетами, выдававшими в нем человека возвышенного. Генрих Романович употреблял словечки вроде "приятственно", "отвратственно", "недурственно", интонационно нажимая на сдвоенную "н", будто на клавишу, от чего слово звучало еще более веско. Для выражения же высочайшего одобрения или подчеркивания непомерной важности чего-либо использовался эпитет "генеральный" ("генеральная", "генеральное", "генеральные") — "генеральный спектакль", "генеральный бифштекс", "генеральная женщина", "генеральная погода".

По удивительному совпадению Генрих Романович был до крайности подвержен тем же соблазнам, что и бывший хозяин особняка с коринфскими колоннами гвардейский штаб-ротмистр в петербургский период его жизни, — женщинам и алкоголю. Эти две страсти, первенство среди коих постепенно перешло к алкоголю, и погубили Генриха Романовича в расцвете творческих сил. Хотя сам он, водя перед лицом собеседника назидательным перстом с глубокими заусенцами, неустанно повторял о том, что его ой как поспешили списать в утиль и что он еще сверкнет и прогремит, как Зевс-олимпиец. Своим юным слушателям он любил рассказывать, как царил на подмостках, будучи премьером труппы прославленного столичного театра. Особенно убедителен Генрих Романович, по его словам, был в образе Отелло: в тот миг, когда он душил невинную Дездемону, женщины в зале, испытывая сильнейший катарсис, который они нечасто испытывали в своей супружеской жизни, были снедаемы не столько ужасом, сколько завистью, мечтая хоть на секунду, хоть перед смертью, но оказаться в руках ТАКОГО мужчины. После спектакля Генрих Романович часами не мог открыть дверь своей гримерной и уехать домой из-за толпящихся в коридоре экзальтированных дам разного возраста и семейного положения. Однажды в такой давке миловидной брюнетке в шелковом наряде с чувственным вырезом на спине даже сломали руку, но и, теряя сознание от боли, брюнетка продолжала шептать имя своего кумира — Генриха Пуповицкого. С его именем на устах она и покинула здание театра в машине "скорой помощи".

Любвеобильность, надо отметить, вообще была отличительным качеством многих мужчин из достославного рода Пуповицких. Дед Генриха Романовича, популярный провинциальный трагик, перед началом спектаклей любил подзывать к себе кого-нибудь из молодых неопытных коллег и, указывая сквозь щель в занавесе на волнующийся партер, горделиво говорил: "А первые две грядки, сударь, я прополол слева направо и обратно — в том же порядке", имея в виду дам, восседавших в предназначенных для лучших задниц города первых рядах. Столь же невоздержанным был дед Пуповицкий и в вопросе потребления горячительных напитков. Однажды после грандиозного банкета в честь помолвки книготорговца Фарисейченко Пуповицкий, играя следующим вечером Сатина в постановке "На дне" и чувствуя в голове и желудке мощные подземные толчки, а во рту — непередаваемый вкус незрелых огурцов, в момент произнесения знаменитого монолога внезапно выпалил: "Человек — это звучит горько!". И остолбенел в ужасе от содеянного. К счастью, публика встретила оговорку рукоплесканиями, приняв ее за изящный каламбур с намеком на автора пьесы.

Бабка Генриха Романовича почитала супруга великим артистом, а потому, скрепя сердце, мирилась с его регулярными попойками, ничего не ведая о его столь же регулярных любовных шашнях, как всякая ослепленная любовью жена. Чудовищная правда открылась ей средь бела дня на городском бульваре, куда мадам Пуповицкая с приятельницей, чей тщеславный супруг тоже топтал театральные подмостки, вышли прогуляться и убить время в ожидании мужей. Мужья в эти самые минуты, как предполагалось, душевно и физически отдавались изнурительному процессу репетиции. Присев на скамейку, щебечущие о корсетах и шербетах дамы не сразу, но все же обнаружили, что находятся аккурат напротив известного на весь город двухэтажного дома с узкими высокими окнами — борделя. "А ведь, я так думаю, наши благоверные частенько сюда захаживают", — сказала вдруг ни с того, ни с сего спутница Пуповицкой, кивнув на бордель. "Ну, не знаю, как твой Фрол Ермолаич, а мой Николаша — никогда!", — надменно возразила ей на это мадам Пуповицкая. "Не зарекайся", — говорят мудрые люди, в чьей прозорливости мадам Пуповицкой пришлось тут же убедиться. Уже спустя несколько минут после ее самонадеянной тирады двери напротив распахнулись, и из греховного гнездилища на бульвар вывалились упомянутые Фрол Ермолаич и Николаша с помятыми, но лоснящимися от поцелуев порочных женщин рожами. Возникшей после этого немой сцене могли бы поучиться лучшие исполнители героев "Ревизора" в лучших императорских театрах страны. Сцена эта стала финальной в благополучной семейной жизни господина Пуповицкого с матерью его детей. Перешагнув через валяющегося в ногах с мольбами о прощении супруга, будущая бабка Генриха Романовича вместе с детьми отбыла к родне в Москву. Неверный муж пытался ее вернуть, но безуспешно. Позднее мадам Пуповицкая, женщина красивая и горячая, соединила свою судьбу с солидным столичным адвокатом, расстрелянным красными в кизиловой балке на окраине причерноморской станицы в марте 1920 года при попытке пробиться с семьей к бегущим из Новороссийска остаткам Добровольческой армии. К чести адвоката, он оказался человеком мужественным и смелым и на допросе, стремясь спасти любимую и ее детей, заявил, что они — совершенно чужие ему люди: дескать, вдова артиста едет к родственникам в Туапсе и попросила попутчика о помощи. Комиссар поверил адвокату, благо документы задержанной его слов не опровергали: в свое время безутешный Пуповицкий так и не дал оставившей его жене развода, и она до сих пор носила его громкую фамилию. Перепуганная до смерти жуткими сценами гражданской войны и гибелью возлюбленного Пуповицкая, схватив детей в охапку, рванула после этого не в мифический Туапсе, а в прямо противоположном направлении — на север — и после долгих мытарств нашла пристанище в Тульской губернии, устроившись учительницей в сельскую школу. В этом селе впоследствии и появился на свет будущий король сцены, мастер фееричного эпизода Генрих, урожденный Геннадий, Пуповицкий.

Его отец, после войны занявший ответственный пост заведующего сельским клубом, погорел на супружеской измене, как некогда и его собственный родитель, самым головотяпским образом. Виной всему стала обыкновенная ситцевая кофточка в горошек — одна из тех кофточек, что как-то летом завезли в сельмаг. Жена завклубом прибежала в магазин в тот момент, когда партию кофточек, и без того немногочисленную, уже расхватали более шустрые селянки. Но продавщица Зоя успокоила расстроенную женщину, сообщив ей, что ее супруг, товарищ Пуповицкий, штурмовал прилавок в авангарде выстроившейся очереди, кофточку добыл и, надо думать, вечером порадует жену обновкой. Не зная, за что ей выпало счастье иметь такого любящего, заботливого мужа, окрыленная женщина ушла восвояси. Муж вечером явился домой трезвый, но без кофточки. Припертый к стенке показаниями продавщицы Зои, на которые активно ссылалась супруга, Роман Николаевич все же сумел выкрутиться, сочинив