Девушки тайком просили у пророка любви и верности женихов, бросая в реку камни с привязанными к ним локонами суженых. Старухи рассказывали, что раньше это часто помогало! Однако самыми сильными заговорами в Ильин день считались обереги от колдовства и нечистой силы. Впрочем, об этом говорить было не принято.

С восходом солнца добрые хозяйки в качестве угощения выставляли из дома за околицу караваи хлеба с солью. В каждом дворе с разрешения городского начальства варили к праздничному застолью пиво и хмельной мед, от которого люди, преисполнившись озорного задора, пели непристойные песни, водили хороводы и устраивали довольно двусмысленные игры. При этом сквернословие, ругань и пьянку «в дым» общество осуждало и пыталось бороться, впрочем, без особого для себя успеха.

Омерзительно рано возвращался Яшка-плотник из государева кабака на Мироносицкой в свой неухоженный холостяцкий угол, который снимал в Песьей слободе у стрелецкой вдовы Акулины Вяткиной. Сквалыга целовальник не хотел наливать в долг, пришлось заложить плотницкий набор, что был при нем, но и тех денег, с учетом прежних долгов, едва хватило на ковш хлебного вина. В общем, ни в хомут, ни в козлы. И не пьян толком, и не весел совсем!

Слегка пошатываясь, шел Яшка по узким слободским переулкам и, свирепо озираясь на редких прохожих, горланил «корительные» припевки, половина слов из которых растворялась в его зверином рыке. Иногда он вдруг останавливался и пускался в яростный припляс, хлопая себя ладонями по толстым ляжкам. При этом лицо его не выражало ничего, кроме лютой тоски и неприязни ко всему происходящему вокруг него. Отплясав свое, он обреченно махал рукой и шел дальше, пугая бродячих собак, неловко попадавших под ноги.

Не дошел Яшка и пары десятков шагов до новых кузниц, за которыми находилась изба Акулины, как путь ему преградили два монаха, бесшумно, словно тени, отделившиеся от забора Борисоглебской церкви.

– Чего надо? – гордо подбоченясь, спросил Яшка и, оступившись, едва не свалился в канаву.

Неловко переступив с ноги на ногу, он принял устойчивую позу и посмотрел на иноков с вызовом, являвшимся в большей степени проявлением пьяной дерзости, нежели природной смелости.

– Я тебя узнал!

Толстый палец Яшки уперся в грудь стушевавшегося Маврикия.

– Ты то тоскливое пугало, что третьего дня следило за мной! Одной синюхи под глазом мало? Теперь папашу притащил! Я вас сейчас…

Закончить мысль о суровой епитимье, которую он наложит на обоих монахов, Яшка просто не успел. Железный кулак отца Феоны уложил хвастуна на землю не хуже кувалды забойщика, привыкшего обездвиживать быков с одного удара.

Яшка пришел в себя от пары крепких шлепков ладони по щекам и не сразу сообразил, что висит вниз головой в одной из слободских кузниц, привязанный к колесу водяного механизма большого молота. Рядом на перевернутом днищем вверх ящике сидел отец Феона и пристально смотрел на него. Яшка, оба глаза которого заплыли бордово-сизыми кровоподтеками, застонал, ощутив вдруг сильную головную боль в области лба.

– Чем это ты меня? – спросил растерянно.

Вместо ответа монах старательно проверил крепость узлов на руках и ногах своего пленника.

– Ну что, дуболом, поговорим?

– О чем?

– Для начала о гибели иноземного лекаря.

Безотчетный страх перекосил лицо Яшки, точно к его горлу кто-то приставил плотницкий скобель. Он задергался всем телом, пытаясь освободиться, но, поскольку сделать это не удалось, стал громко орать и ругаться.

– Отпусти, змий! Не знаю я ничего! По какому праву самочинствуешь? Кто ты вообще такой?

Отец Феона холодно улыбнулся.

– Позволь, разъясню твое положение.

Взгляд монаха оставался жестким, но голос был тих и полон участия. Впрочем, не стоит путать сострадание с сожалением. Феона, хотя это и противоречило сути его духовного служения, не мог испытывать к Яшке никаких чувств, кроме брезгливого презрения.

– Я мог бы по закону взять тебя в околоток. На дыбе редко у кого язык держится за зубами, а у Стромилова каты[56] свое дело знают. Но, по правилам – это долго, у меня нет на это времени. Так что либо ты говоришь, либо все равно говоришь, но уже изрядно помучившись. Выбор за тобой.

– Не с тем связался, – храбрился Яшка. – За меня тебе голову оторвут!

– Кто оторвет?

– Не твоего ума дело! Есть люди! Мне бы только…

– Потом расскажешь, – прервал Феона задиристого плотника и махнул рукой Маврикию, в ожидании стоявшему у запорного устройства колеса.

Послушник отодвинул задвижку, в тот же миг стремительный поток воды шумно хлынул по деревянному желобу, приводя в действие весь механизм. Колесо дернулось, заскрипело, приходя в движение, и Яшка, не успевший толком испугаться, с головой ушел под воду. Обратно он появился, фыркая как тюлень, отплевываясь и осыпая Феону самыми отборными проклятиями, которые не произвели на монаха никакого впечатления. Он прекрасно знал, что сначала так и бывает.

На третьем или четвертом круге Яшка выл белухой и умолял остановить колесо. Феона подал знак. Щелкнула задвижка. Поток воды быстро иссяк, но колесо еще некоторое время двигалось и утащило вопящего от ужаса Яшку под воду.

– Эка незадача! – досадливо поморщился Феона и вручную прокрутил колесо обратно.

Это потребовало определенного времени и лишило Яшку остатков и без того едва ли бывшего у него в избытке мужества. От былой его наглости не осталось и следа. Мокрый, как речная крыса, он пускал изо рта воздушные пузыри и слюни, сотрясаясь от безудержных рыданий. Вид его был столь жалок, что сердобольный Маврикий невольно испытал к этому не самому приятному представителю рода человеческого искреннее сочувствие, близкое к угрызениям совести.

Феона оставался холоден и невозмутим.

– Говори, – произнес он жестко, – а то следующий раз оставлю под водой.

Яшка, всхлипывая и икая, с трепетом смотрел на удивительного монаха с дубовыми кулаками и стальным взглядом, всем своим естеством понимая, что это не пустые угрозы с его стороны!

– О чем говорить, отче? Ты спрашивай. У меня секретов нет!

– Не блажи. Нашел дурак игрушку – лбом орехи щелкать. Рассказывай, что произошло на монастырской стене с иноземным лекарем? И не ври мне, я все равно узнаю.

– Родненький, – захныкал Яшка, – ежели я тебе все расскажу, так они меня убьют!

– А если не расскажешь, то это сделаю я!

Феона сделал движение рукой в сторону водяного колеса.

– Нет, не надо! – завопил Яшка. – Все расскажу. Ничего не утаю. Видел я.

– Что видел? Не тяни! Надоел.

– Видел душегубство, отче. Задолжал я целовальнику, ну и припрятал на стене баклагу льняного масла, а в обед пришел за ней, чтобы в кабак снести. Только собрался обратно, а тут люди на стену поднимаются. Мне лишние глаза, понятное дело, ни к чему, вот и решил спрятаться. Смотрю, не наши идут. Один крепкий такой, жилистый, с лошадиной мордой, а второй – хилый горбун, не по-русски одетый. Слов я не разбирал, далеко было, но спорили они о чем-то, а потом тот, что с лошадиной мордой, достал пистоль, приставил ко лбу горбуна и заставил его что-то выпить из стеклянного пузыря. После этого спокойно сел на край стены и наблюдал, как иноземцу становилось хуже. А тот пошатался немного и полетел со стены вверх ногами. Молча!

Яшка прервал повествование и посмотрел на Феону в надежде увидеть впечатление от рассказа, но лицо монаха оставалось непроницаемым.

– Дальше!

– Дальше? Здоровяк посмотрел со стены на тело, бросил пузырек, а потом обернулся, наставил пистолет на мой схрон и приказал