– Доволен, отец Иов?

– Зуд сначала тоже удовольствие! – проворчал тот в ответ. – Не знаю другой радости, кроме молитвы Господу! На одну доброту его уповаю!

Игумен согласно кивнул, огляделся по сторонам и, приблизившись к старцу вплотную, тихо произнес:

– Предупредить тебя хочу, старче. Архиепископ Арсений и пресвитер Варлаам требуют передать тебя светским властям для суда. Оттуда непросто будет тебя вызволить. Отец Феона уговорил воеводу Стромилова, чтобы тот поменьше усердствовал и не сильно спешил за тобой, но кто знает, как все обернется.

Иов с подслеповатым прищуром посмотрел сквозь зияющую дыру в стене на голубое небо и улыбнулся в седую бороду.

– Не переживай, отец Илларий, с Божьей помощью скоро все образуется. Это я тебе говорю!

В тот же день, после Вечерни, старец смиренно отбил в застенке привычную сотню земных поклонов и уселся в ожидании на каменный приступок около колоды. Очень скоро из-за стены, наскоро заделанной нестрогаными досками и грубой дерюгой, послышался робкий женский голос, читавший Исусову молитву.

– Аминь! – произнес Иов, поднявшись на ноги и крюком посоха откинув неприбитый к доскам край мешковины. – Заходи, голубица, ждал тебя.

– Как ты узнал, отче? – растерянно спросила Хлопова, с оглядкой переступив порог тюремной кельи. – Я никому…

– Чтобы знать и предвидеть, не всегда требуется чудо, иногда достаточно простого наблюдения, – улыбнулся старец и погладил шершавой ладонью голову девушки, накрытую глубокой накидкой темно-багряной обепанечки[58].

Лицо Марии покрывал толстый слой белил, на котором выделялись «соболиные» брови, подведенные сурьмой, красные от румян щеки и ярко-алые губы, подкрашенные помадой, изготовленной умельцами из кремлевской Аптечной палаты. В сумерках тюремной камеры лик молодой девушки больше походил на маску, чем на лицо живого человека, но таковы были обычаи, давно устоявшиеся в имущем обществе, в котором естественность уподоблялась убогости, присущей грубой черни. Иов, как лицо духовное, не одобрял светского щегольства, но, как мудрый человек, мог только сожалеть об утерянной в веках простоте.

– Повиниться пришла, отец Иов! – произнесла девушка, встав на колени перед старцем. – Я невольно стала виновницей твоих бед. Скажи, что мне сделать? Чем помочь?

– Пустое, – отмахнулся монах. – Встань скорее! То, что ты считаешь несчастьем, на самом деле есть промысел Божий, который я с благодарностью принимаю!

– Отче, ты веришь в судьбу? – удивилась Мария.

– Только басурмане верят в судьбу и провидение! – сердито покачал головой Иов. – Господь предведает, но не предопределяет. Бог всегда знает, какие события произойдут, но это не значит, что он назначает эти события. Человек сам творит их по своему невежеству.

– Я не уверена, что в полной мере понимаю то, о чем ты говоришь, отец Иов, – с сомнением в голосе произнесла Хлопова, – но мне почему-то все равно стало легче!

– Отрадно слышать!

Иов улыбнулся и посмотрел на Марию с хитрым прищуром.

– А теперь скажи, милая, зачем ты пришла на самом деле? Ты же не думаешь, что я поверю, будто только желание получить прощение за несуществующую вину привело тебя ко мне?

Багрянец смущения, охватившего девушку, проступил даже через слой белил и румян на лице.

– Мне так неловко, отче! Это правда. Я пришла к тебе не за этим. Вернее, не только за этим…

Девушка на время смолкла, подбирая в уме для себя такие нужные и такие непослушные слова.

– Я в смятении! За последние дни жизнь моя вдругорядь изменилась. Сперва неведомая болезнь. Потом заморские врачи. Дознаватели из Москвы. Знатные вельможи. И вот меня опять зовут царской невестой. Родичи на седьмом небе от счастья. Вновь появилась надежда, а я боюсь! Мне страшно, отец! Я всматриваюсь в себя и вижу только пустоту и мрак. Я словно заточена в клетку, в которой нет ничего, кроме моего одиночества и смертной тоски.

Мария жалобно посмотрела на Иова, но старец молчал, глядя отсутствующим взором куда-то поверх головы собеседницы.

– Что мне делать, отец Иов? Ты все знаешь, все видишь. Что сбудется? Смею ли надеяться на счастье, или оно опять обманет? Скажи, разве много я прошу у Господа? За что он карает меня?

Иов выглядел печальным и отрешенным.

– Ты просишь и много, и мало, – произнес он с грустью в голосе. – Дверь Божия всегда отверста ударяющему в нее, но милость и суд Господень сопряжены между собой, дабы милость не расслабляла, а суд не доводил до отчаяния.

– Но я просила у Бога только счастья. Простого женского счастья!

– Счастье – это выбор. А несчастье – это просто неправильный выбор. Только и всего. Ты просишь совета, но следовать советам значит лишь совершать чужие ошибки вместо своих собственных. Зрячее сердце не нуждается в посреднике.

Задумавшись над услышанным, Хлопова неожиданно для себя со всей ясностью поняла, что старец сказал ей именно то, в чем она сейчас больше всего нуждалась. Неосознанно она всегда знала правду, просто не хотела в нее верить.

– Спаси Христос, отче, я пойду! – произнесла она поспешно. Возможно, даже несколько более поспешно, чем того требовало приличие.

– Иди, голубка, не теряй со мной время, – усмехнулся старик. – Молись – это помогает. Помни, свет в храмине от свечи, а в душе от молитвы.

Мария приложилась к руке старца, подставив свой лоб под его крестное знаменье.

– Ты спросила меня, что должно делать? – произнес Иов на прощание. – Скажу так: слушайся сердца, берегись обмана и не ходи одна после заката!

– Я никуда не хожу после заката, – растерялась Хлопова и, не дождавшись пояснений, молча поклонилась и, развернувшись, направилась к выходу из темницы.

– Хорошо бы тебе вспомнить об этом в нужное время! – нахмурил брови старец и перекрестил спину уходящей девушки.

Глава девятнадцатая

В самое темное и загадочное время суток на границе третьей и четвертой ночной стражи, названной в народе – часом между волком и собакой[59], отца Феону самым бесцеремонным образом растолкал взволнованный игумен Илларий. Лицо настоятеля было перекошено выражением ужаса, смешанного с отвращением. Руки сильно дрожали.

– Отец Феона, – произнес он осипшим голосом, после того как Феона быстро, по-военному, поднялся и привел себя в порядок.

– Беда у нас! Душегубство!

– Кто теперь?

– Отец Симеон. В свинарнике лежит… Вернее, лежит то, что от него осталось!

– Свинарник – это плохо, – покачал головой инок, – следов не сыскать.

– Прошу тебя, отец, сходи, разберись, а меня уволь, право слово. Мне и того, что видел, с лихвой…

Игумен скривил болезненную мину и поспешно зажал рот ладонью. Кадык его судорожно заходил вверх-вниз, а из горла донеслось низкое утробное чавканье пополам с львиным рыком.

Отец Феона не стал больше ничего выяснять. Оставив настоятеля в келье приходить в себя, он надел видавшую виды мантию и, пройдя мимо мирно дремавшего в сенцах Маврикия, вышел в коридор. У дверей кельи, беспокойно почесываясь, стоял монастырский скотник Пантюша, поспешивший сообщить, что именно он был первым нашедшим тело ключника и поднявшим тревогу. Вызвавшись добровольным сопровождающим, он, смакуя подробности, успел поведать, что со своим помощником Фролом менял в свинарнике стропила обвалившейся крыши и так умаялся за день, что спать решил прямо на месте, привычно устроившись в амбаре на мешках с зерном. Однако выспаться на этот раз было не суждено. Среди ночи свиньи устроили между собой жестокую грызню с истошным визгом. Гомон случился такой, словно вся нечисть разом собралась в одном месте.

Рассерженный Пантюша, здоровый сон которого оказался безнадежно