Наконечник дротика вонзился в незащищенный живот разбойника, прошив его тело насквозь. Даже не пытаясь его вытащить, я упал на колени, подхватив завалившегося назад купца – до того он пытался устоять на ногах.

– Вышата…

Еремей закрыл нас щитом, с яростным ревом отгоняя врагов разящими взмахами меча. Купец лишь прохрипел что-то в ответ, попытался улыбнуться – и глаза его словно остекленели. Между тем его правая рука ткнулась в мою, протягивая харалужный клинок…

– А-а-а!!!

Вскочив на ноги, я успел рубануть мечом снизу вверх, рассекая живот разбойника, уже занесшего топор над открывшимся справа Еремеем…

А после все заслонила кровавая круговерть жуткой, невиданной до того сечи. Я успевал лишь рубить, колоть или, наоборот, закрыться щитом, защищаясь от очередного удара. Здесь не было место благородству – мы били хоть в спину, хоть в бок врагу, лишь бы убить! А враг бил нас… На стороне ратников была лучшая выучка и лучшее вооружение, на стороне разбойников их многочисленность. Сама схватка слилась в сплошное мелькание клинков, сопровождаемое то криками ярости, то воплями боли, и лишь отдельные куски-фрагменты ее отчего-то отложились в памяти…

Из трех ратников, стрелявших с телеги, с луком остался лишь Володарь: Олега свалила вражеская стрела, а Радмир чуть раньше спрыгнул на землю, азартно орудуя топором. Единственный лучник до конца прикрывал нас сверху – пока сразу две сулицы не вонзились в его плоть. На мгновение разбойники подняли дергающееся в конвульсиях тело на дротики и скинули его вниз…

Крепкий, рослый дружинник отбросил изрубленный щит, перехватив чекан, выхватил меч из ножен и начал яростно разить с обеих рук. Наземь пало трое врагов с раскроенными черепами и рассеченными шеями, прежде чем сулица пробила грудь ратника. Он осел на колени, да так и остался: древко дротика уперлось в лед. Озверевшие разбойники обрушили на умирающего град ударов топорами, разрубая его тело на куски, словно на бойне. По ушам ударил пронзительный крик мученика…

В какой-то момент секира врага разрубила шлем Еремея, сбив его наземь. Побратим неловко завалился назад, но до того, как его добили бы, я встал над другом, принимая удары противника на щит. В общем-то недолго бы я продержался, но тут справа и слева нас прикрыли щиты еще двух дружинников, и Еремей сумел встать. Компактной группой мы начали пятиться ко второй телеге…

Вскоре тяжелый удар топора нашел и мою голову, в ушах зашумело, а перед глазами встала кровавая пелена. Правда, я сумел устоять, отступив за спины соратников, но все поплыло… И тут щит ратника, прикрывавшего меня слева, ловко подцепили топором, а в открывшуюся щель ударила сулица. Дротик пришпилил воина к телеге, словно жука. Придя в себя от ярости, я резко шагнул вперед и вонзил клинок в грудь ближнего ко мне разбойника.

Всего уцелело шестеро ратников – посеченных, едва держащихся на ногах, но не сломленных. Между тем враг отпрянул, оставив на льду десятки изрубленных тел, смешавшихся с павшими новгородцами. А окровавленные раненые ворочаются в жутких муках, волоча по снегу то наполовину отрубленные руки, то выпущенные наружу кишки. От их шевелений кажется, что сама твердь под ногами вдруг ожила жутким багровым ковром. В ноздри бьет тошнотворный запах теплой крови и внутренностей, выпавших из рассеченных животов, а в воздухе повис леденящий душу вой покалеченных…

– Чего встали? Кто тут еще остался?!

Тяжело дышащие разбойники, с трудом удерживающие склизкие от крови древки секир, расступились, пропуская к нам с десяток закованных в кольчуги дружинников, еще не бывших в бою – чересчур свежие. Впереди держится тучный и рослый мужчина с длинными черными усами и черной же бородой.

– Ну и кто здесь остался?! Шестеро новгородцев? Да вы совсем уже обабились, трусы?! Горстку эту не добьете?!

– Эй, воевода, а ты сам-то чего в стороне держишься? Не по чину доставать меч из ножен? Или тебе в панцире проще за спинами бездоспешных держаться, а уж после сечи их трусами звать?!

Толстяк аж задохнулся от моей дерзости, не найдя сразу что сказать в ответ. Я уловил во взглядах разбойников немое одобрение и насмешку над собственным вождем.

– Да я тебя…

– Так вот он я, стою! Хочешь добить? Так иди сюда, добивай!!!

Воевода побагровел от ярости, гневно стиснул рукоять меча. Но как бы ни было сильно его унижение, а в драку такой не полезет: ему проще приказать лучникам засыпать нас стрелами.

– Слышь, воевода, а давай уговор? Давай я без оружия, а ты с мечом, а? Сойдемся, и, коли твоя возьмет, делай с моими гридями что хочешь. Хочешь, здесь зарежь, как скот, хочешь, в холопы их. Но если моя возьмет, то нас отпустят. Уговор?!

Воевода неестественно громко засмеялся в ответ – красуется перед своими, спасает остатки авторитета:

– Да что мне о какого-то робича[54] меч марать? Ты и твои люди и так уже в моей власти!

– Глаза свои протри, дурень старый! Погляди на клинок в моих руках – разве холопы такие носят?!

Толстяк вновь побагровел. В этот раз он все же вытащил меч – и от моего взгляда не укрылось, как гнев в его глазах сменился вначале изумлением, а после восторгом, смешанным с жадностью.

– Тебя никто за язык не тянул, будешь биться без оружия! И меч твой будет мой!

– Уговор! Но, если проиграешь, твои люди отпустят нас!

– Уговор!

Глаза вражеского воеводы маслено заблестели, а улыбка стала торжествующей. В глазах же уцелевших ратников я прочитал ужас и изумление.

– Брат, ты погубишь всех нас…

Протянув Еремею харалужный меч, урманский клинок Андерса, так и не покинувший сегодня ножен, и боевой кинжал, я коротко ответил:

– Посмотрим.

Я двинулся навстречу врагу спокойно, не спеша, и, не дойдя до него шагов шести, остановился. Толстяк с издевкой улыбнулся и резко бросился вперед, со свистом рубя воздух крест-накрест. Признаться, я не ждал от него такой прыти, враг меня удивил. И все же, отпрыгнув назад вправо, я ушел от обоих рубящих ударов, после чего замер на месте.