Теперь нас разделяло всего три шага. Воевода вновь глумливо осклабился, и его меч устремился к моему животу в длинном уколе.

Быстрый, широкий шаг навстречу – и левое предплечье, защищенное наручем, сбивает сталь клинка, отклоняя вражеский выпад. Одновременно жесткий удар правого локтя приходится на сочленение вооруженной руки, что заставляет воеводу разжать пальцы от внезапной боли. И тут же еще один удар кулака находит его гортань, вогнав кадык в глотку…

Дружинники противника дернулись было вперед, и я услышал, как мои воины шагнули навстречу. Но неожиданно над местом схватки раздались громкие, яростные голоса разбойников:

– Уговор! Кречет заключил с ними уговор! Выполняйте его!!!

Воевода еще дергается в конвульсиях у моих ног, хрипит и задыхается, тщетно моля жестами о помощи, но его ратники остановились в нерешительности, уловив злобу разбойников. Между тем из толпы последних вышел вперед крепкий, кряжистый воин. Смерив меня оценивающим взглядом, он гулко произнес:

– Уходите. Но меч останется мне.

Поймав тяжелый взгляд серых глаз, я твердо ответил:

– Меч мой и останется со мной. Также мы заберем своих раненых и погрузим их на двое саней, туда же положим их оружие. А павших ратников вы похороните в земле, и священник их отпоет… Но, если ты не согласен, можем сразиться, и пусть Бог нас рассудит. Вот только на этот раз в моих руках будет оружие!

Вожак промолчал, еще несколько секунд ломая меня взглядом, но после этой сечи меня, наверное, уже не проймет ни один взгляд. Усмехнувшись – по-простому, без злобы, – разбойник внятно произнес:

– Хорошо, берите раненых, их оружие и уходите. Павших мы предадим земле по христианскому обряду.

Закончив речь, он коротко кивнул. Я склонил голову в ответ – и, похоже, никто вокруг так и не понял, как страшно мне было в эти мгновения… Неожиданно разбойник вновь обратился ко мне, заставив внутренне вздрогнуть:

– Как твое имя, гридь?

Поборов мгновение слабости, я спокойно ответил:

– Андрей. Андрей Урманин… А твое?

Вожак хищно осклабился:

– Волк. Волк Полочанин! Еще встретимся, варяг…

Май 1065 г. от Рождества Христова

Владимир-Волынский

– Так, значит, говоришь, ты платишь две гривны серебром только за то, чтобы мы с шумом выскочили из ворот города, после чего ушли в сторону перевалов?

– Верно.

– Позволь спросить, – мадьяр чуть приблизился ко мне, вперив в меня пристальный взгляд карих, кажущихся в полутьме корчмы черными глаз, – чего ради такая щедрость?

Я спокойно встретил его взгляд.

– Хочу отвлечь внимание. Хочу, чтобы погоня пошла за вами.

Джерго подался назад, откинув рукой полу накидки-сюра из светлого войлока, перетянутого через плечо и скрепленного на груди. Ох, как же долго я мучился, стараясь подобрать на торгах Владимира такие же накидки…

Мадьяр почесал выскобленный до синевы подбородок, потеребил длинный, вислый ус, лукаво улыбаясь, после чего с ехидством спросил:

– Ты нанимаешь меня ради того, чтобы воевода отправил погоню за нами? А что же мне мешает пойти к нему сейчас да все о вас рассказать?

Вопрос был логичен, ожидаем, и потому я даже не шелохнулся, его услышав.

– Пожалуйста, иди. Но денег ты не получишь. Ты и твои братья, Джерго, застряли в городе, проигрались в бабки[55]. Как ты теперь собираешься возвращаться домой? Начнешь купцов за воротами грабить? Но за это по вашему следу также пойдут, и коли возьмут, то пощады не жди. А если возьмут по моему поручению – так ты скажешь, что ничего не знал и ничего не делал. Или, в крайнем случае, назовешь меня. Продержаться нужно хотя бы один день, хотя бы день!

Мадьяр глубоко задумался, улыбка покинула его лицо. Между тем я продолжил:

– Ну а кроме того, что ты можешь сказать воеводе сейчас? Что купец дает тебе и братьям шесть гривен серебром только за то, чтобы ты по его команде покинул город? Твое слово против моего… Тебя же на смех поднимут, – я зловеще оскалился, – да и не прощу я тебе этого. Вызову на «Божий суд» да срублю буйну головушку с плеч, чтобы болтал меньше. А после и братков твоих вызову…

Джерго злобно оскалился, схватившись за кривую сабельную рукоять однолезвийного меча. Вообще-то его клинок меня сильно удивил: я, собственно, и не знал о подобном оружии в одиннадцатом веке, справедливо полагая, что палаш[56] в Европу завезли монголы.

– Что, рус, думаешь меня запугать?

И вновь напускное спокойствие моего голоса, с этакой ленцой брошенные слова сбили настрой мадьяра:

– Предупреждаю. Не запугиваю, просто говорю, как будет. И не рус я, и даже не купец. Урманин.

Джерго вновь впился взглядом в мои глаза, видно рассчитывая увидеть в них фальшь, слабину. Но не увидел… Пару секунд спустя мадьяр, заметно присмирев, молча кивнул в знак согласия.

Та сеча в устье Ловати обошлась нам дорого. Из шести уцелевших в бою двое вскоре слегли с горячкой и, несмотря на все попытки лекаря вытащить их обильным питьем взваров с целебными травами, скончались. Из двенадцати же раненых, коих мы подобрали на месте схватки и погрузили на сани, восемь человек отошли в первые же часы бегства. Еще двое преставились чуть позже, и только два воина, среди которых оказался и мой лучник Радмир, сумели поправиться.

Не знаю, уцелел ли кто еще в сече – противников было как минимум втрое больше. Уверен, что новгородский воевода Белояр держался со своими людьми до последнего, но, как и нас, их было слишком мало, чтобы противостоять грамотно организованному нападению полочан…

Раны мы зализывали в местечке Ермаки, что в смоленских землях. Провели там не меньше месяца, но нет худа без добра: в селе оказался на удивление искусный кузнец, умеющий править и ковать кольчуги. За тот запас лишних секир и кинжалов, что нам удалось собрать после схватки, он продал нам одну броню собственного изготовления, поправил наши с Еремеем кольчуги да перековал еще два сильно порубленных доспеха, снятых с павших. Выправил он и шеломы, заново оббил щиты стальными ободами. А перед самым нашим уходом в Ермаки очень удачно заехал купец с кожевенным товаром, и вся команда разжилась новыми кожаными сапогами, очень удобными в весеннюю распутицу.