Колик, кивнув, сразу же взялся за дело. Пока он, низко склонившись над ботинком и поминутно откашливаясь, выпарывал молнию, Нунуфар сидела, сложив на коленях руки, и рассматривала бедную обстановку мастерской: пыльные, заваленные починенной или ждущей ремонта обувью полки, слипшиеся кисточки для клея, баночки со всяким бог весть какого предназначения содержимым, нитки, разнообразные шила и ножи, щетки, подсохшую и покрывшуюся трещинками ваксу в допотопных жестяных коробочках.

Со стены на нее смотрел выцветший плакат с очередным бестолковым кандидатом в президенты – сколько их было на ее веку – и не сосчитать, каждый, словно на спор, бессовестнее и вороватее предыдущего. Нунуфар прочитала корявое название партии, которую кандидат представлял («Более благополучная республика»), с минуту разглядывала его тяжелую квадратную челюсть и мелкие мушиные глазки. «Бессовестная твоя рожа!» – подумала она и с претензией обратилась к Колику:

– Зачем этого остолопа на стену повесил?

Тот проследил за ее взглядом, хмыкнул:

– Трещину прикрывает. Хоть какой от него толк.

– У меня дома гипс есть. Принесу, заделаешь трещину. А этого убери, много чести.

Колик покладисто сдернул со стены плакат, смял его, кинул под дровяную печку – на растопку. Нунуфар наблюдала за его действиями с чувством нескрываемого удовлетворения. Когда ком мятой бумаги, угодив в полено, отлетел в сторону, она не поленилась подняться и, осторожно ступая на необутую пятку, добралась до него, чтобы снова кинуть под печку. Колик этого не видел – вознамерившись покурить, вышел за порог мастерской.

– Кашляешь, а дымишь, – шумно втянув ноздрями воздух и скривившись так, будто сигаретный дым успел проникнуть в ее легкие, не преминула ржаво прокомментировать Нунуфар.

– Имею право. Поди не маленький, пятьдесят лет! – сделал слабую попытку оправдаться сапожник.

– А меня это волнует?

Колик неуверенно потоптался на месте, не решаясь возразить Нунуфар (почтение к старшим – превыше всего), и все-таки смолчал. Из соседней мастерской выглянул портной, не спрашивая, вытянул из его пачки сигарету. Колик чиркнул спичкой, давая ему прикурить.

– И-их, хоть бы у тебя совесть проснулась, Арто! – подала голос Нунуфар.

Портной – полноватый широкоплечий великан с неожиданно детским, и оттого кажущимся беспомощным, выражением ярко-голубых глаз – кхекнул и развел руками:

– Откуда у меня совесть, Нунуфар-мокир[37]!

– А что, когда Бог совесть раздавал, тебя намеренно обошел?

– Твоя правда, намеренно обошел. Зато потом, застыдившись, двойной порцией красоты наградил, – с невозмутимым видом парировал Арто, славящийся на весь Берд своей неоспоримой и даже сокрушающей некрасивостью.

– Вполне себе симпатичный, малость кривоватый и рябой, но с кем не бывает! – великодушно отозвалась Нунуфар и, сочтя свои доводы недостаточно убедительными, добавила: – Зато никто тебя не сглазит – уродство плохой глаз не берет.

– Вах, мама-джан, – прыснул Колик. Привлеченный его смехом, из ателье выглянул юный помощник портного, но, застеснявшись, снова скрылся.

– Нунуфар-мокир, тебе надо было министром иностранных дел работать, – пошутил Арто.

– С тобой наша дырявая дипломатия вышла бы на небывалый уровень! – добавил Колик.

Нунуфар окинула их осуждающим взглядом, хмыкнула.

– Издеваются еще, балбесы.

И, не удержавшись, тоже расплылась в улыбке.

Докурив, Колик вернулся к работе. Орудовал иглой, качая головой и добродушно похохатывая. Нунуфар сидела, сложив на коленях руки и поджав губы в тонкую ниточку. На каждую смешинку сапожника лицо ее озарялось мимолетной улыбкой, но сразу же угасало. В профиль она смахивала на большую ворону: смуглая, горбоносая, с пытливым живым взглядом угольных глаз. Под плотно повязанной косынкой угадывались очертания тяжелого узла волос – вот уже сорок лет, как Вайинанц Нунуфар не стриглась. Однажды она покрыла голову косынкой, и никто ее простоволосой больше не видел. Поговаривали, что на протяжении всех этих лет она не мыла головы, но на правду это было мало похоже – уж запах немытых почти полвека волос отличался бы от того, чем пахла Нунуфар, а пахла она простым мылом, сухофруктами и закваской для теста, то есть всем тем, чем пахнут обычные бердские бабушки.

Сорок лет назад, поднакопив денег, Нунуфар отправила старшего сына в город – учиться на зубного техника, тем самым сдержав слово, данное умирающему мужу, свято верившему в силу и важность столичного образования. Младшие, шестилетние близнецы, остались на ее попечении. Дурная весть застала ее на работе. Она как раз собиралась уходить, когда зазвонил телефон, и телеграфистка срывающимся от ужаса голосом прочла телеграмму, где сообщалось, что днем раньше случилась чудовищная трагедия – в городское озеро упал троллейбус, погибло много людей. И среди них был ее Вачаган.

Нунуфар не очень представляла, что такое троллейбус. Когда добралась до города, первым делом попросила показать его. Не могла взять в толк, как такая большая и крепкая машина умудрилась свалиться в озеро. «Разве эти штуки, которыми его привязывают к проводам, не должны были его удержать?» – спросила она у молодого врача, который, намеренно не поднимая глаз – до того ему страшно было встретиться с ней взглядом, – выписывал справку о смерти Вачагана. Врач возражать не стал, только повел неясно плечом – всякое бывает. Выдав справку, измерил ей давление, положил с собой таблетки, проследил, чтобы она выпила сразу две. Нунуфар на прощание коснулась его руки – спасибо, сынок. Вачагана ей выдали спустя неделю, в запаянном тяжеленном гробу, на уровне лица было маленькое окошко, она попыталась сквозь мутное стекло разглядеть сына, но потерпела неудачу. На похоронах она не плакала – не смогла заставить себя поверить, что в гробу лежит ее Вачаган. На сороковой день в дом постучалась незнакомая женщина, от предложения пройти хотя бы в прихожую отказалась, стоя на пороге и переминаясь с ноги на ногу, она рассказала, как вчера ночью ей приснились двое мужчин, один был совсем молодой, лет семнадцати, почти ребенок, другой постарше, с седыми висками и лучиками морщин вокруг глаз, он и попросил ее поехать в далекий Берд и передать Вайинанц Нунуфар, чтоб она не беспокоилась за них, живут они в просторном светлом доме, окна которого, как она всегда мечтала, выходят на закат, так что утром им не жарко завтракать, а вечером можно ужинать, любуясь мерцающим подолом неба, наспех накинутым на синие горы, – такими диковинными словами он и сказал, удивленно покачала головой женщина, а потом добавила: – еще он просил передать, чтобы Нунуфар не обижалась на него за то, что он так рано умер, и чтоб берегла младших сыновей, потому что за них неспокойно на душе. Рассказав свой сон, женщина распрощалась и сразу же ушла, отказавшись даже от чашечки кофе – боялась пропустить междугородный автобус. Нунуфар собрала узелок с едой, добежала, задыхаясь, до вокзала, успела передать его в окно, а когда автобус скрылся из виду, сообразила, что так и не узнала ни имени женщины, ни ее адреса. Вернувшись домой, она проплакала несколько дней и, наконец-то поверив в гибель сына и смирившись с ней, обвязала голову черным платком.