Над близнецами, помня о предупреждении покойного мужа, она тряслась всю жизнь, в город их не отпустила – лучше пусть в местном училище на электротехников выучатся и провода ремонтируют, чем будут жить вдали от нее. Война случилась, когда сыновьям исполнилось по двадцать лет. Оба, недавно отслужив, вернулись из армии, оба сразу же засобирались добровольцами на фронт. Нунуфар выплакала все глаза, упрашивая не делать этого – ведь воевать пока есть кому, почему именно они? Но сыновья были непоколебимы – если не мы, то кто?! Тогда, в порыве нестерпимого отчаяния и боли, она взмолилась – не уходите хотя бы оба, пусть один из вас останется со мной! И кто-то из близнецов – она потом так и не могла вспомнить кто именно, ответил ей с холодной яростью молодого безрассудного сердца: вот и выбери сама того, кто должен остаться!

Так Вайинанц Нунуфар и не сберегла сыновей.

– Нунуфар-мокир, примерь, вроде не должен натирать, – протянул ей ботинок Колик.

Застигнутая врасплох, она не сразу очнулась от привычного потока мыслей и несколько секунд недоуменно разглядывала ботинок, не понимая, что с ним делать, но потом спохватилась, забрала его, повертела в руках, рассматривая невидимый шов. Поднялась, прошлась по мастерской, ступая на босую ступню, постояла над дровяной печкой. Резко нагнулась, открыла заслонку, кинула в огонь смятый плакат, не преминув едко прокомментировать – все они на одно бессовестное лицо! Понаблюдала, как плакат догорает, исходя неопрятным кисловатым чадом. Хмыкнула.

– Даже сгнить толком не умеют!

Колик почесал в затылке:

– Сильно ты их не любишь!

– А за что любить? Разве мы оплакивали бы своих детей, управляй этой несчастной страной приличные люди?

Колик мелко закивал, соглашаясь. От предложенных денег с возмущением отказался. Нунуфар обещала в благодарность передать гату. Обулась, стыдливо повернувшись к нему спиной. Коснулась на прощание руки – спасибо, сынок.

– Ботинок-то хоть не натирает? – крикнул Колик ей вслед, высунувшись из мастерской.

Она обернулась, махнула рукой.

– Не беспокойся, цавд танем. Не натирает.

– Когда Бог обделяет человека одним качеством, то обязательно с лихвой одаривает другим. Так он и поступил с нашим Арто: красоты не дал, зато наградил такой болтливостью, что хоть уши затыкай! – Аваканц Мишик, поймав взгляд помощника портного, заговорщицки подмигнул ему и снова повернулся к печке, следя за тем, чтобы доваривающийся кофе не перелился через край джезвы. Помощник – худенький угловатый юноша с убедительным пушком над верхней губой, смущенно улыбнулся и, чтобы скрыть робость, с удвоенным старанием принялся выкладывать на тарелку рассыпчатую гату, которую утром передала Вайинанц Нунуфар. Портной, о котором и шла речь, со вкусом зевнул, сложил на груди свои огромные бесформенные руки, откинулся на спинку стула – тот жалобно скрипнул и зашатался под его тяжестью.

– Не путай божий дар с яичницей, Мишик. Я не болтливый, а красноречивый! А вот на того из нас, кто действительно болтливый, не будем пальцем показывать, да, Масис-джан?! – обратился к своему помощнику Арто. Масис, окончательно растерявшись, застыл над тарелкой.

– Хорош смущать ребенка! – заступился за него Колик.

– Да я вроде давно уже не ребенок! – прерывающимся от предательского волнения фальцетом выкрикнул Масис. Конец его фразы потонул в одобрительном хохоте.

– Уел так уел! – хлопал себя по бокам Арто, трясясь большим круглым животом. Стул, на котором он сидел, ходил ходуном, грозясь развалиться. Сапожник смеялся, полуприседая и тонко взвизгивая. И только бакалейщик сохранял напускное хладнокровие, впрочем, по прыгающим уголкам губ было ясно, что продержится он так недолго.

– Снова над ребенком издеваетесь? – заглянул в мастерскую зеленщик, вызвав своим вопросом новый приступ веселья.

– Суро, он давно уже не ребенок, пять минут как! – крякнул Колик.

– А справка у него есть?

– Конечно, есть! С гербовой печатью!

– Да ну вас! – Масис, всем своим видом давая понять, что разговор его мало волнует, извлек из коробки последний кусочек гаты, откусил половину и принялся увлеченно жевать. Когда ему протянули чашечку кофе, он взял ее нехотя, словно снисходя. Не меняя равнодушного выражения лица, отхлебнул горячего напитка – и внезапно закашлялся. Согнулся пополам, уперся ладонями в колени. Не справившись с приступом удушья, резко выпрямился, ринулся к выходу – там, на ноябрьском холодном воздухе, можно будет отдышаться. Арто с необычной для своего крупного тела резвостью вскочил со стула, выбежал следом, задев плечом дверной косяк и чудом не растянувшись на пороге, крепко приобнял Масиса, подхватил его под челюсть, заставляя откинуть голову назад таким образом, чтобы открыть проход в легкие.

– Дыши, сынок. Не паникуй, главное. Дыши.

Масис широко разинул рот, сделал несколько прерывистых вдохов и выдохов, ощущая всем телом, как высвобождается из каменных тисков грудь, и наконец-то напряжно задышал, жадно хватая колючий морозный воздух. Над головой, всполошенно курлыкая, кружила стайка голубей. Бердское небо было по-осеннему хриплым, надтреснутым, удручающе безразличным. «Это потому, что скоро зима», – подумал Масис, утирая выступившие слезы.

Мишик вынес ему воды.

– Выпей.

– Все нормально.

– Говорят тебе – пей!

Он отпил несколько глотков, вернул стакан. Перевел взгляд с взволнованного Мишика на Арто. В дверном проеме мастерской маячил расстроенный зеленщик.

– Кофе небось остыл, – протянул Масис виновато.

– Черт с ним, с кофе, главное, джансахутюн[38]. Кашель не ослабевает?

– Ослабевает.

– Получается, от смены климата толк все-таки есть, – оживился зеленщик.

Масис не стал перечить. Посторонился, пропуская старших. Вытащил из кармана бумажную салфетку, откашлялся, утер губы. На белоснежной поверхности осталась капелька крови. Он поспешно скомкал салфетку, убрал в карман. Не дай бог заметят, тут же к врачу поволокут. В прошлый раз Арто всю больницу на уши поставил, рентгеновским снимком, словно пистолетом, размахивал. А что врачи сделают, не заставят ведь обожженные легкие в полную силу работать! С ними ничего уже не сделаешь, и Арто, конечно же, понимает это лучше всех. Потому и угрожал снимком врачам – от унизительной невозможности переменить неизменяемое.

Масис давно уже не помнил того счастливого состояния, когда можно дышать полной грудью, не остерегаясь приступов удушья. Заполучил он эти приступы на войне, которую плохо помнил – был слишком мал, когда она пришла в его родную Карин-Так. Брали деревню измором, палили из орудий, поджигали и нещадно бомбили, морили блокадой, отравляли питье. Но деревня не сдавалась. После несчетных и провальных атак противник решился на обманный маневр – объявил двухдневное перемирие, чтобы люди могли захоронить своих погибших. А с наступлением рассвета пошел на тихий штурм. Дом Масиса находился на самом отшибе, его должны были взять первым. У отца была старая винтовка и два десятка патронов. Отложив три патрона – себе, жене и маленькому сыну, он метался между окнами, отстреливаясь таким образом, чтобы у противника создалось впечатление, что обороняются несколько человек. Противник этому поверил и пустил в дело ручные гранатометы. К тому времени, когда подоспела помощь, дом полыхал, а отец с матерью, запершись в погребе, спасались от нестерпимого жара тем, что поливали себя и сына рассолом из-под квашеной капусты. Патронов у отца, кроме тех, что он отложил напоследок, не осталось. Он как раз заряжал ими ружье, когда подоспела помощь.