Разыгравшийся за ночь ветер стучал деревянными ставнями и гудел в печной трубе, загоняя в дом сладковатый древесный дым. Предчувствуя приближение снежного дождя, надсадно кричали петухи, на соседском заборе примостилась молчаливая стайка желтокрылых чижей: к морозам они всегда снимались с насиженных мест и перелетали к устью реки – зимовать в тепле. Ниник улыбнулась, отметив про себя, с какой угрюмой сосредоточенностью чижи смотрят перед собой, словно видят то, чего не дано разглядеть ни ей, ни разволновавшимся к холодам крикливым петухам, ни продрогшему, пропахшему ледяным дыханием гор ветру.

Мать лежала в дальней, самой светлой и теплой, комнате, в окна которой можно было разглядеть небольшую кипарисовую рощу, Ниник ребенком часто бегала туда – стояла под деревьями, вдыхала их острый хвойный запах, перекатывала на ладонях шершавые шишки, надкусывала и морщилась, ощутив во рту нестерпимую горечь, долго потом принюхивалась к пальцам, воскрешая в памяти влажный дух осыпанной чешуйчатыми иглами земли. Когда матери стало совсем худо, Ниник перенесла ее на руках в ту комнату, шла и плакала от ужаса – мать отощала до костей и почти ничего не весила, сквозь поредевшие седые волосы просвечивала тонкая безжизненная кожа, глаза померкли, и ничего, кроме бездонной скорби, нельзя было разглядеть на ее некогда красивом, а теперь обескровленном горем лице. Ниник помнила ее другой – властной и неуступчивой, не признающей чужого мнения и своей неправоты. Ее в Берде звали тхамард ахчик – мужчина-девушка, и чего было в этом обращении больше: уважения или осуждения – невозможно было узнать: у всякого бердца было по этому поводу свое мнение. Троих дочерей мать поднимала одна, потому что однажды, раз и навсегда поссорившись с мужем, выставила его за порог и никогда больше в дом не пускала. Прервав общение не только с ним, но и со всей его родней, отказывалась от любой помощи, денег не принимала и не забирала оставленные у порога корзины с отборными фруктами – у свекрови был огромный сад, где она умела выращивать даже то, что в этих прижимистых на урожай краях отродясь не вырастало. Впрочем, общаться дочерям с отцовской родней она не запрещала и даже отпускала погостить на несколько дней, но никогда не спрашивала, как они провели время, а все попытки рассказать мгновенно пресекала. Подарки, которые они получали, безжалостно потом выкидывала. Ниник не могла забыть, как рыдала старшая сестра, когда мать заставила ее снять полученные в подарок к пятнадцатилетию дорогие джинсы. «Ты ведь не купишь мне такие!» – плакала она, умоляя не забирать их. «Конечно, не смогу, на учительскую зарплату особо не разгуляешься», – с каменной невозмутимостью ответила мать и понесла выкидывать джинсы в нужник. Сестра тогда слегла с высокой температурой, и мать ее преданно выхаживала, но на брошенные с горечью обвинения другой дочери, что это она виновата в ее болезни, только пожала плечами – даже не надейтесь, все равно будет по-моему.

Причины ссоры родителей так и не удалось выяснить – к тому времени, когда девочки достаточно выросли, чтобы захотеть в этом разобраться, отец был мертв – сгорел от неизлечимой болезни, а мать на любые расспросы отвечала непробиваемым молчанием.

Старшие дочери, так и не смирившись с ее тяжелым характером, сразу после учебы выскочили замуж. Обе, оборвав связь с родным домом, жили в городе, звонили редко и нехотя, с матерью общались уважительно, но сухо. Узнав о ее болезни, присылали денег, но ни разу не высказали желания навестить. Впрочем, Ниник их и не звала, она знала, что сестры не приедут, обе унаследовали непреклонный нрав матери, ее неуступчивость и холодную, разрушительную ярость, потому и жили, как она, холя и лелея свою обиду и ничего, кроме нее, не признавая. Одна только Ниник выросла в тихого и бессловесного своего отца, ласковая и нежная, она всегда была рядом, не перечила матери и делала так, чтобы ей угодить. Она и внешностью пошла в него – высокая, темноволосая и темноглазая, с трогательными ямочками на щеках. Мать иногда попрекала ее этим, но Ниник разводила руками – что поделаешь, кому-то из нас все равно суждено было напоминать тебе его, так почему не мне?

Там, в той кипарисовой роще, где она так любила проводить время в детстве, Ниник впервые поцеловалась с Жаманц Хореном, правнуком того самого Вагинака, любовь которого отвергла прабабушка Анаит. Роща стала местом их мимолетных и коротких встреч – мать, потеряв контроль над старшими дочерями, обрушила всю свою себялюбивую и душную привязанность на младшую, следила за каждым ее шагом, провожала и встречала чуть ли не по часам – к тому времени, отучившись на медсестру, Ниник устроилась в поликлинику, и мать ревновала ее и скандалила, жалуясь на недостаток внимания каждый раз, когда она задерживалась на работе. Потому Ниник и встречалась с Хореном в кипарисовой роще – памятуя о ее детской привычке проводить там время, мать особо не волновалась, отпуская ее туда. Единственный раз, когда Ниник рискнула проявить характер и пойти ей наперекор, было ее решение выйти замуж. После долгих скандалов мать уступила, взяв с дочери слово, что жить они будут у нее. Терпела присутствие зятя, сцепив зубы, на любые расспросы отвечала холодным молчанием, выходила из комнаты, куда он заходил, не удостоив даже взгляда. Хорен относился к ее неприязни с юмором, иронично называя матушкой, задавал вопросы и, не дождавшись ответа, делал все за нее; Ниник то смеялась, то одергивала его, но подспудно понимала, что если кому-то и дано справиться с матерью, то только новому мужчине в семье. Впрочем, это понимала не только Ниник, но и мать, потому ни на какие уступки зятю не шла и не собиралась.

Война грянула, когда они едва справили годовщину свадьбы, забрала Хорена почти сразу же, Ниник каждый раз замирала от нестерпимой боли, вспоминая, как, испугавшись громкого стука – в Берде не принято было стучаться, приотворяли дверь и звали хозяев, она вышла в прихожую, уже зная, что случилось непоправимое. В ее ушах до сих пор звучал торжествующий голос матери – не зря я отговаривала выходить за него замуж, сердцем чуяла, что ничего путного из этого не выйдет! Ты бы хоть сейчас заткнулась! – резко оборвала ее Ниник, прошла мимо, намеренно задев плечом, споткнулась, рухнула на пол, умудрившись так извернуться в падении, чтоб не удариться округлившимся животом, поползла, помогая себе рукой, ткнулась головой в угол тахты, притихла. Дочь родилась к весне, хорошенькая большеглазая девочка, темные волосики, ямочки на щеках. Ниник назвала ее вымышленным именем – Хорени, в память об отце; мать, фыркнув, звала внучку на свой лад, но души в ней не чаяла и все заботы взяла на себя – Ниник вынуждена была отсутствовать сутками, раненых в наспех организованном военном госпитале было столько, что приходилось дневать там и ночевать. Девочка росла тихой и ласковой, к двум месяцам уже гулила и лопотала, узнавала бабушку и радовалась ей аж всем телом – выгибалась, тянулась пухлыми ручками и ножками. Однажды, накормив и запеленав внучку, бабушка уложила ее спать, а сама решила ненадолго заглянуть к соседке. К тому времени, когда вернулась, ребенок не дышал – задохнулся, отрыгнув молочной смесью.

Ниник добралась до дальней комнаты, когда часы Жаманц Вагинака, тяжело кашлянув, пробили восемь. Мать лежала, положив согнутый локоть на глаза. Заслышав скрип двери, убрала руку, приподнялась. Ниник поставила поднос с завтраком на прикроватную тумбочку, наклонилась, поцеловала ее в лоб, в глаза. Распахнула шторы, приоткрыла форточку, впуская свежий утренний воздух. Пока она ходила за водой для умывания, мать привычно плакала – молчаливо, без всхлипов и причитаний. Ниник занесла в комнату эмалированный таз с теплой водой, смочила полотенце, тщательно его отжав, раздела мать и протерла ее исхудалое прозрачное тело. Одела в свежую ночную рубашку, старую кинула под кровать – потом простирнет. Помогла усесться, поправив в изголовье подушки таким образом, чтобы удобно было облокачиваться. Принялась кормить ее, как младенца, бережно подбирая остатки каши с уголков губ ребром ложки. Намазала ломоть хлеба мягким сыром, обмакнула в мед, но мать отрицательно покачала головой – наелась. Ниник смахнула с ее ночной рубашки крошки, налила свежей воды, пододвинула стакан таким образом, чтобы легче было до него дотянуться. Оставила на прикроватной тумбочке графин – на дне тускло поблескивала старая серебряная монета. Вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. На обед сегодня будет деревенский куриный суп на рисе и желтке, обильно сдобренный мелкорубленой кинзой – мать ее очень любит. На ужин Ниник испечет сали – на тонком слоеном тесте, в сахарной обсыпке. Пора уже озаботиться выпечкой – возни с ней много.