– Дурак твой Черчилль и Англии твоей не было бы уже в 41-м году, если бы не мы. Гитлер одном пальцем раздавил бы ее, если бы захотел.

– Почему же не захотел?!

– Дурак был.

Сразу скажу – выгоды я от своей «англопатии» не имел никакой. Более того, часто вынужден был скрывать свою болезненную и необъяснимую самому себе страсть. Иногда склонен был согласиться наедине с собой, что это род психического заболевания. Но не об этом сейчас речь. Откуда это?? Мои предки жили в Псковской области по крайней мере последние полтораста лет. Загадка.

Еще, и на этом закончу.

В 90-е годы мне довелось быть народным заседателем сначала в районном, а потом и в городском суде. Опыт был новый, волнующий. Трудно было поверить, сидя ступенькой выше прокурора и защитника, по правую руку от судьи, что я, грешный сын улицы Народной, могу запросто накатить подсудимому год-полтора тюремного срока просто потому, что он мне не понравился. Конечно, не каждому, и конечно в пределах конкретной статьи, и, конечно, это были всего лишь фантазии, и все-таки… И тут мне снится сон. Редкой силы. Надо признаться, сны вообще редко посещают меня, а если и посещают, то абсолютно абсурдного содержания. И вот сижу я во сне за решеткой в зале суда за драку. И судья выносит мне приговор – семь лет исправительной колонии строгого режима. За что?! Я защищался! Вся жизнь насмарку! Помню вагон с решетками, раздирающий душу девичий смех на станциях, хмурый конвойный с раскосыми глазами, который что-то передавал уркам, Котлас, Печоры, мамин свитерок, которому не долго оставалось висеть на моих плечах… Странный сон. Тяжкий.

Года два спустя я заседал уже в суде городском. Разница была помимо прочего и в том, что за городским судом было закреплено право выносить смертные приговоры. Судья достался мне со стажем, повидавший виды, тертый и битый, научившейся ничему не удивляться и ничему на слово не верить. Он помнил еще времена, когда судья присутствовал при исполнении смертного приговор. Эту практику ввели в лихие бериевские времена, когда судья приговаривал одного, а казнили другого. Якобы случайно, из-за разгильдяйства. Поэтому тот, кто выносил приговор, имел возможность посмотреть в глаза своему подопечному за несколько минут перед тем, как пуля пробьет ему череп. Правда, подопечный в эти минуты не узнал бы и родную мать. Кажется, суровую эту практику отменили лишь в 61-м году. Мой судья был добрый человек, несчастный в семейной жизни. Женщин он недолюбливал, мужчин жалел, считая, что они гибнут из-за женщин. За три с лишним десятка лет за ним числился не один десяток приговоров, которые заканчивались словами: «К высшей мере наказания». При этом он был страстный грибник и рыболов. Как это совмещается в человеке – не знаю. Но многолетняя грусть в его серых, потухших глазах и благородно-неторопливая, рассудительная речь располагали к нему всякого. Он никогда не опускался до пафоса, говоря о своей работе (а я пытал его на эту тему часто), еще меньше был склонен к самоуничижению. Скорее напоминал того понурого ослика, который ходит по кругу, вращая колесо

В делах наших участвовал прокурор, бывший военный летчик, мужчина плотный, добродушный и веселый. Цель своей службы он видел так же ясно, как когда-то ясно видел цели для нанесения ракетно-бомбового удара своего штурмовика. Каждый день, после утреннего заседания, когда начинался перерыв, судья и прокурор посылали меня за водкой в магазин, что находился рядом с городским цирком. Я брал всегда две бутылки водки. Мы выпивали их из чайных чашек в комнате судьи, предварительно выпроводив второго заседателя: учительницу русской литературы, которая задалась целью отыскать среди нашего контингента второго Раскольников и вообще была молчаливым укором для нашей дружной троицы. Беседы были мирные. Меня интересовало, как летчик в полной темноте, в Сибири, мог найти нужный аэродром и правда ли, что смертные приговоры теперь, в век научно-технического прогресса исполняет специальная машина-автомат. Судья и прокурор чаще говорили про грибы и рыбалку и про каких-то отрицательных персонажей из своей епархии. Если на вторую половину дня заседаний больше не было или мы их не отменяли сами из-за скверного самочувствия, то меня посылали за добавкой. Тогда поздним вечером меня можно было видеть в коридорах суда в состоянии сильного опьянения – это я искал туалет. А если не находил его вовремя (сказал ведь, что буду правдив во что бы то ни стало!) то справлял нужду прямо в коридоре.

Судья полюбил меня за мой добродушный и веселый нрав и часто предлагал мне вынести приговор самостоятельно. Тетка-заседатель на заключительном этапе процесса отключалась от ответственности полностью, уходя в астральный мир Федора Михайловича Достоевского. Я всегда выбирал нижний предел дозволенного. Судья задумчиво смотрел на меня минуту-другую, словно проворачивая в голове тонны различных юридических комбинаций, и наконец разрешался приговором: «Добро! Будь по-твоему!»

За несколько месяцев я не припомню, чтоб в клетке перед судейским помостом сидел изверг рода человеческого. В основном это были понурые, смертельно усталые мужики, которые по второму или третьему разу зарабатывали себе на старость пять или десять лет адского существования. По их виду трудно было понять, имеют ли они хоть малейшее понятие о другой жизни, ради которой можно было бы и постараться не грешить. Приговор они выслушивали молча, молча и уходили с конвоем, оставляя в зале запах пота, табака и полной бессмысленности непутевой своей жизни.

К счастью, до «вышки» дело так и не дошло.

И вот как-то ночью мне приснился сон. Жуткий. Будто стою я перед судом в наручниках и слышу свой приговор: «Смертная казнь»! Ужас в том, что сон был сильнее яви! Такой безысходной тоски, такого отчаянья я не переживал в жизни ни до, ни после! Я рыдал в автозаке, я рыдал в камере смертников, я замирал в ужасе всякий раз, когда ночью с лязгом отворялась дверь камеры и входил надзиратель. Но сильнее всего была гнетущая сердце обреченность: помилования не будет. А что будет? Когда в камеру ночью вошли трое и прокурор зачитал отказ на мое прошение о помиловании… я проснулся. И понял, что в суд больше не пойду.

Петр Александрович принял мои объяснения достойно:

– Трудно стало, – на дворе был конец 1991 года. – Лет двадцать назад я шел на службу с гордо поднятой головой. А сейчас боишься признаться случайному попутчику, кем работаешь. Старики уходят, а молодые… новой породы люди. Я их сам побаиваюсь.

Помянем добрым словом