районе семи. Киту было еще плохо, он по-прежнему лежал на своей кровати, но уже не в столь пафосно-трагической позе, как накануне.

– А знаешь, что со мной было? – спросил он после того, как мы выпили на кухне по стакану крепкого индийского чая под бормотание радио. – Ночью приходил «Он».

– Он? Кто он? Глюки что ли?

– Просыпаюсь ночью, поворачиваюсь, смотрю – сидит! Около трюмо, на стуле.

– Чертик зеленый?

– Нет. Серый. Невысокий. Где-то под полметра или чуть выше. Голый. А разобрать ничего не могу: вроде как человек, карлик, но глаз не видно, и ушей, и носа. В комнате темно, трудно рассмотреть. Ну, думаю, писец, приплыли, белая горячка! Страшно так стало. Молчу. Он тоже молчит. Только смотрю – шевелится, вроде как спускается со стула. У меня пот холодный – всю простынь промочил. И тут мать встала в соседней комнате, свет включила. Он и пропал.

– Белочка! Однозначно. Говорил я тебе, завязывай…

– Да не в этом дело! Понятно, с перепою все это, но… как тебе сказать: так явственно, так реально я еще не видел. Что это, как думаешь?

Что я мог сказать? Галлюцинации? Ну и что, полегчало?

Нет худа без добра – напуганный Кит, к тому же накаченный моими страстными проповедями, не пил месяца два или три. В парке его зауважали, даже посадили на новенький зеленый «Ераз». Он поправился, пристрастился к мороженому и пирожным, которыми бесплатно затаривался на своей торговой точке и которые мы уминали теперь вместе вечером за чашкой чая.

Но пришел черный день и Китыч громко, с прогулами и драками, с разборками и вытрезвителем, покатился вниз, как камень, сминая все свои честно заработанные успехи и репутацию, как солому. Через месяц после великого Падения я застал Китыча в состоянии близком к отчаянному.

– Микки, спасай. Ночью не заснуть, а засну – просыпаюсь от удушья, весь мокрый. Мотор стучит как бешеный. Покуришь – вроде легче. А заснешь – опять! И знаешь, как будто давит что-то на грудную клетку. Я уже у матери валидол просил, а ведь таблетки с роду не пил. Принципиально! Ну, думаю, только бы не инфаркт! Водку совсем перестал пить, только винцо. Легонькое – портвейн. А сегодня ночью проснулся опять от удушья. Открыл глаза – а на груди сидит «Он»! Ну, тот самый, про которого я тебе рассказывал. И душит за горло. Маленький, вонючий, лица нет, ерзает у меня на груди, пыхтит, а силенок горло сжать видать не хватает. Веса в нем килограмм двадцать, я думаю… А жить-то хочется! Силы собрал и отпихиваю его. А в голове только – помилуй, Господи! И тут вспомнил, как бабушка учила в детстве: Коля, говорила, как случится беда – кричи: «Никола Угодник, помоги!» Потому что твой покровитель и защитник Никола Угодник. Ну, тут я и взмолился, честно признаюсь: «Николай Угодник, погибаю! Помоги мне!» Слышу – ослабла хватка… Я ворочаюсь, мычу, плачу слезами, на пол упал, вскочил – никого нет! Сердце где-то в глотке, вот-вот разорвется к чертовой матери! До утра сидел на кухне, курил. Засыпать теперь боюсь. Что делать, Мишка?

– Что делать? – решительно сказал я. – Убери своего урода с зеркала. Я тебе уже давно говорил – убери! Почему не убрал?

– Не знаю, – покачал головой Китыч, призадумавшись, – дай, думаю, постоит.

– Ты совсем дурак?! Постоит. Он-то постоит, а ты ляжешь. На Южном кладбище. Нашел с чем шутки шутить. Сдохнуть хочешь? И ведь не поленился же нагнуться! В грязь, в лужу! Сокровище нашел!

– Кстати, ты прав, – стал припоминать Китыч. – Темно было, дождь… Как я разглядел-то его? И зачем нагнулся? А как взял его в руку – так он к ладони и прилип. Утром проснулся с бодуна, а он стоит чистенький перед зеркалом. Думал, может к удаче?

– Забирай его! И пошли.

Кит взял тряпку, осторожно завернул куклу и сунул ее в карман.

– Погоди, дай посмотреть.

Кит развернул тряпку. Нет, ни заводского клейма, ни другого слова или знака – резина пористая, старая. Внезапно свет в комнате погас, лампа моргнула и опять загорелась тусклым светом, потрескивая.

– Понятно! – крикнул я. – Бежим!

Мы выскочили на улицу, под дождь.

– Не здесь! – остановил его я, когда Кит достал сверток. – Хочешь, чтобы он к тебе вернулся? Подальше отойдем.

Мы свернули за дом, остановились у помойки.

– Перекрестились! – скомандовал я, и мы неумело взмахнули руками. – Бросай!

Китыч как-то странно, словно прощение просил, посмотрел на куклу и швырнул ее в мусорный бак.

– Вот. Все. Может, сжечь надо было?

– Пусть хоть так, – сказал я, перекрестившись еще раз. Кит, глянув на меня, тоже перекрестился, поежился.

На следующий день он сам позвонил мне по телефону.

– Майкл, ты представляешь, что было?

– Опять вернулся?!

– Нет, то есть да. То есть вернулся, но не он. Представляешь, просыпаюсь утром, смотрю в кресле, напротив, сидит беленький такой седенький старичок. Смотрим друг на друга и молчим, а мне не страшно, только любопытно. А старичок ласково так смотрит, смотрит, смотрит… И вдруг мне пальцем так ласково погрозил, ничего не сказал и исчез. А?! Как тебе?

– Мне кажется хороший знак, Кит.

– Я знаешь, что подумал? Не Никола ли это? Мой покровитель, о котором бабка говорила? Как он выглядит, не в курсе? Помню, что беленький такой, седенький. А? Как думаешь?

– Думаю, тебе в церковь надо сходить. Ты крещеный?

– А то! Бабка крестила. Это ты у нас нехристь.

– Вот и дуй в церковь, есть наверняка и церковь Николая Угодника. Отблагодарить надо.

– Надо. Слушай, мне сейчас так хорошо! Давно уже такого не было.

Китыч, Китыч! В церковь он так и не сходил, все откладывал, откладывал, да и забыл. Пить не бросил. Но жуткий посланник тьмы – «Он» – больше не приходил. Больше того, даже в запойные дни прекратились жуткие видения. Хотя физические муки его по-прежнему терзали страшные.

А я, действительно, Кит прав, был нехристь. Мою старшую сестру крестили в деревне, разумеется бабушка – низкий поклон всем дремучим бабушкам России, с которыми не смогла совладать огромная и безжалостная армия обученных псов атеизма. Я родился в самом безбожном 1961 году, когда первый человек, взлетев на триста километров над Землею, смотрел-смотрел в иллюминатор, но так и не увидел Бога, о чем и рассказал землянам после приземления: «В космос летал, а Бога не видал!» – любили весело повторять пропагандисты, которые находили неизъяснимую сладость в том, что они нашли самый лучший способ существования белковых тел в стране победившего социализма.

Гагарин маму обаял. Мама верила ученым