— Неужели вы пришлете мне дюжину девственниц, великий хан? — спросил я недоверчиво.

— Надеюсь, ты не будешь возражать? В последний раз я приказал тебе отправляться на войну. А приказу отправиться в постель — с дюжиной самых прекрасных монгольских девственниц — гораздо приятнее подчиниться, не правда ли?

— О, конечно же, великий хан.

— Тогда выполняй. Я буду ждать хорошего урожая — здоровой помеси монголок и ференгхи. А теперь, Марко, давай вернемся во дворец. Надо оповестить Чимкима о смерти его единоутробного брата. Как ван Ханбалыка он должен отдать приказ, чтобы город украсили в знак траура в пурпур. Да к тому же мастер огня и золотых дел мастер жаждут услышать подробности о том, как ты употребил их изобретение — латунные шары. Пойдем.

Обеденный зал дворца Шанду представлял собой впечатляющих размеров покои, все стены которых были увешаны свитками и охотничьими трофеями. В центре помещения возвышалась скульптура из прекрасного зеленого нефрита. Она была выполнена из цельного куска камня, который, должно быть, весил тонн пять и бог знает сколько стоил в золоте или «летучих деньгах». Из нефрита была вырезана гора, очень похожая на ту, которую я помогал уничтожить в Юньнане, — там было полно лесов, карнизов, трещин и подвесных мостов, похожих на Столбовую дорогу, по которым с трудом взбирались маленькие, также вырезанные из нефрита фигурки, изображавшие крестьян, носильщиков и конные повозки.

Мясо кабана оказалось очень вкусным. Я ужинал, сидя за высоким столом вместе с великим ханом, принцем Чимкимом, золотых дел мастером Бошером и мастером огня Ши. Я тактично высказал Чимкиму соболезнования относительно кончины его брата, а затем поздравил его с рождением сына. Бошер и Ши поочередно то настойчиво забрасывали меня вопросами об успешном применении шаров huo-yao, то чрезмерно восхваляли меня и друг друга за то, что сделали настоящее открытие, которое прославит наши имена и войдет в историю, ибо коренным образом изменит характер военных действий.

— И не стыдно так преувеличивать свой заслуги? — возразил я. — Вы сами сказали, мастер Ши, что воспламеняющийся порошок был изобретен давно какими-то неизвестными хань.

— Но в их руках это был peu de chose![224] — закричал Бошер. — Да он был всего лишь игрушкой, пока за дело не взялись хитрый венецианец, иудей-вероотступник и выдающийся молодой француз!

— Gan-bei! — завопил старый Ши. — L’chaim![225]

Иудей поднял за нас всех бокал mao-tai и осушил его одним глотком. Бошер последовал его примеру, а я сделал только небольшой глоток. Пусть уж мои возомнившие себя великими друзья напьются, раз им так хочется. Я сам не стал этого делать, так как ожидал, что позже мне понадобятся силы.

Во время трапезы играли какие-то уйгуры-музыканты — к счастью, они исполняли приятную музыку, — затем нас стали развлекать жонглеры и канатоходцы; их сменила группа актеров, разыгравших пьесу, которая, несмотря на то что была исполнена чужеземцами, оказалась мне знакома. Рассказчик-хань на протяжении всего выступления бубнил, ныл и вопил, изображая всех действующих лиц, а его товарищи тем временем дергали за нити марионеток, игравших различные роли. Я не мог разобрать ни слова, но тем не менее понял пьесу, потому что все ее персонажи — Старый Рогоносец, Незадачливый Лекарь, Злодей-Насмешник, Неуклюжий Мудрец, Влюбленная Служанка, Отважный Герой и прочие — были разительно похожи на наших венецианских марионеток: пьяницу Панталоне, глупого Доктора Баланзона, негодника Пульчинеллу, тупого судью Нулью, кокетку Коломбину, лихого Трубадура и прочих. Похоже, Хубилай-хан не слишком наслаждался представлением. Он заметил:

— Не понимаю, зачем нужны марионетки, чтобы представлять людей? Почему бы людям самим их не изображать? — (Кстати, несколько лет спустя актеры именно так и стали поступать: избавившись от рассказчика и марионеток, они начали представлять сами, каждый играл в пьесе отведенную ему роль.)

Большинство придворных все еще веселились, когда я направился в свои покои. Однако, очевидно, Хубилай отдал распоряжения несколько раньше, потому что как только я лег, еще не успев задуть лампу, которая стояла рядом с кроватью, как раздался скрип двери и вошла молодая женщина; в руках она держала что-то вроде маленькой коробочки.

— Sain bina, sain nai, — вежливо сказал я, но она не ответила. Когда женщина подошла к окну, я заметил, что она не монголка, а хань или принадлежит к родственному им народу.

Девушка, очевидно, была всего лишь служанкой, которая пришла подготовить все к приходу своей хозяйки, потому что я вдруг разглядел, что белый предмет, который она держала в руках, был жаровней для благовоний. Я надеялся, что и госпожа окажется такой же миловидной и изысканно утонченной, как и служанка. Девушка поставила рядом с моей кроватью курильницу — закрытую фарфоровую коробочку, сделанную в виде драгоценной шкатулки с замысловатым рельефным орнаментом. Затем она взяла мою лампу и застенчиво улыбнулась, молча спрашивая разрешения. Я кивнул, и девушка воспользовалась пламенем, чтобы зажечь ароматическую палочку, затем сняла крышку с жаровни и поместила палочку внутрь. Я заметил, что это была пурпурная tsan-xi-jang, которая обладала тонким ароматом, состоящим из нежно благоухающих трав, мускуса и золотой пыли. Комната наполнилась не насыщенным, навязчивым пряным запахом, а ароматом летних полей. Служанка присела на ковер рядом с моей кроватью, кроткая и молчаливая; она учтиво опустила глаза долу, пока изысканный и успокаивающий аромат распространялся по комнате. Но он не слишком успокоил меня. Я чувствовал, что нервничаю, словно и правда был женихом. Поэтому я попытался затеять со служанкой разговор, но она либо была хорошо вышколена, либо совершенно не знала монгольского языка, потому что в ответ даже не подняла глаз. Наконец в дверь снова тихонько поскреблись, и в комнату гордо вошла ее хозяйка. Я рад был обнаружить, что она очень красива — особенно для монголки, — хотя и не такая миниатюрная и изящная, как ее служанка, похожая на фарфоровую статуэтку.

Я обратился к ней по-монгольски:

— Приветствую тебя, добрая женщина.

Она в ответ пробормотала:

— Sain bina, sain urkek.

— Входи! И не называй меня братом, — сказал я, нервно усмехаясь.

— Но это общепринятое приветствие.

— Хорошо, по крайней мере, не думай обо мне как о брате.

И мы с ней продолжили болтать в том же духе — совсем недолго и наверняка наговорив массу глупостей, — пока служанка помогала госпоже раздеться и снять свадебный наряд. Я представился, девушка ответила, слова лились из нее, словно журчащий поток: ее зовут Сецэн; она родом из монгольского племени кераитов; христианка-несторианка, все кераиты были обращены давным-давно каким-то странствующим несторианским священником; она в жизни не покидала своей родной безымянной деревни в далекой северной стране Чувашии, где промышляют пушного зверя. Так она и жила до тех пор, пока ее не выбрали в качестве наложницы и не привезли в торговый город под названием Урга. Там, к ее удивлению и радости, ван провинции оценил Сецэн в двадцать четыре карата и направил на юг, в Ханбалык. Еще девушка сказала, что никогда прежде в глаза не видела ференгхи, и поэтому я должен извинить ее за бесстыдство, но ей очень любопытно узнать: мои волосы и борода от природы такого бледного цвета или они просто поседели с возрастом? Я объяснил Сецэн, что не намного старше ее и мне еще далеко до старости; полагаю, девушка заметила, как росло мое возбуждение, когда я наблюдал, как ее раздевают. Я пообещал красавице в самое ближайшее время продемонстрировать свою юношескую силу, решив, что докажу ей это, как только служанка покинет комнату. Однако та девушка после того, как устроила рядом со мной свою госпожу, снова уселась на ковер возле кровати, словно собиралась остаться, и даже не задула светильник, поэтому моя дальнейшая беседа с Сецэн стала даже хуже, чем пустой: она стала нелепой.