— Что? Твоя добрая жена Мар-Джана? Но куда же она могла подеваться?

— У меня нет ни единой мысли на этот счет. Торговец из лавки сказал, что какое-то время тому назад — должно быть, с месяц или больше — в лавку каши зашли два дворцовых стражника. Мар-Джана отправилась с ними. С тех пор ее не видели и ничего о ней не слышали. Работники, разумеется, пребывают в смущении и замешательстве. А больше мне ничего не известно.

— Дворцовая стража? Но тогда это, должно быть, какое-то официальное дело. Я побегу обратно к Хубилаю и спрошу…

— Он утверждает, что ничего об этом не знает. Я ведь уже ходил и расспрашивал его. Он, кстати, велел мне укладывать наши вещи. И поскольку мы возвращаемся в Ханбалык немедленно, я не стал поднимать шума. Полагаю, что, когда мы прибудем туда, я узнаю, что произошло…

— Это все очень странно, — пробормотал я.

Больше я ничего не сказал, хотя мигом возникли непрошеные воспоминания — записка, которую привез Али: «Я появлюсь, когда ты меньше всего будешь этого ждать». Я не показывал записку Али и не сообщил ему, о чем в ней говорилось. Я не видел нужды беспокоить товарища своими проблемами — или я тогда считал, что они являются только моими, — поэтому просто порвал и выбросил то послание. Теперь я жалел об этом. Как я уже говорил, мне было трудно разбирать монгольское письмо. Вдруг я что-нибудь неправильно понял? А не могло быть так, что на этот раз там говорилось о чем-то другом? «Жди меня там, где меньше всего можно этого ожидать», например? А вдруг письмо передали Али-Бабе не для того, чтобы напугать или предупредить меня, а чтобы избавиться от него, убрать из города и провернуть в его отсутствие свои грязные делишки?

Какой бы таинственный враг ни желал мне зла, он, похоже, был осведомлен, что в Ханбалыке остались три человека, которые были мне действительно дороги. Отец и дядя — но они были взрослыми мужчинами, сильными, способными за себя постоять. Кроме того, кто бы ни попытался причинить им зло, он ответил бы за это перед разгневанным великим ханом. Однако третьим человеком была добрая, красивая и нежная Мар-Джана, всего лишь слабая женщина, в прошлом ничтожная рабыня, которой никто не дорожил, кроме меня и моего бывшего раба. С тяжелым сердцем я припомнил, как она говорила: «Мне оставили жизнь, но не больше…» и, продолжала, тоскуя: «Если Али-Баба сможет любить то, что от меня осталось…»

А вдруг мой неизвестный враг, тайком нашептывавший мне угрозы, похитил эту очаровательную женщину только для того, чтобы ранить меня? Если так, то этот человек просто отвратителен и омерзителен, но умен и не ошибся в выборе жертвы. Я помог спасти свергнутую царевну Мар-Джану от унижений и рабского существования, и, в конце концов, именно благодаря мне бедная женщина обрела безопасное и счастливое прибежище. Я вспоминал, как она говорила: «Прошедших двадцати лет словно никогда и не было» — и окажись я теперь причиной ее новых страданий, это, конечно же, ранило бы меня очень сильно.

Я рассудил, что мы всё узнаем, когда попадем в Ханбалык. Но меня мучило мрачное предчувствие: для того чтобы отыскать пропавшую Мар-Джану, нам сначала надо было найти прячущуюся под покрывалом женщину, которая отдала Али послание для меня. Но в тот момент я не сказал старому другу ничего. Он уже и без того был достаточно обеспокоен. Я также поумерил свои восторги относительно прекрасной Ху Шенг из уважения к нему и его любимой, которую он один раз уже потерял раньше и которой теперь лишился снова.

— Марко, а не могли бы мы поехать впереди этого медлительного кортежа? — встревоженно спросил мой друг, когда мы и весь двор Шанду были в дороге уже два или три дня. — Мы с тобой гораздо быстрее доберемся до Ханбалыка, если пришпорим своих лошадей.

Разумеется, Али был прав. Великий хан путешествовал, словно совершал обряд, и вовсе не торопился, заставляя весь караван двигаться неспешным шагом. Ему приличествовало так ехать особенно теперь, это напоминало своего рода триумфальное шествие. Все его подданные в городах и деревнях стояли вдоль дороги — услышав, что война с Сун успешно завершилась, они стремились поприветствовать Хубилая, размахивая руками и бросая цветы, когда великий хан проезжал мимо.

Хубилай ехал в грандиозной, похожей на трон с балдахином повозке, украшенной позолотой и драгоценными камнями; ее везли четыре огромных слона, тоже покрытых украшениями. За повозкой Хубилая следовали остальные — в том числе все его жены и наложницы, включая и тех девственниц, которых он любезно одолжил мне, были там также и служанки с рабами и прочие. Перед ними, позади них и рядом с повозками на богато убранных лошадях ехали принц Чимким и все остальные придворные. Позади них катились повозки, нагруженные багажом, снаряжением, охотничьим оружием, трофеями, запасом вин, кумыса и провизии. Одну повозку занимали музыканты со своими инструментами, они играли для нас по вечерам, во время остановок на ночлег. Отряд монгольских воинов ехал впереди Хубилая в одном дне пути — возвещая о нашем приближении в каждом поселении, так чтобы его жители могли заранее приготовиться и зажечь свои костры-курильницы. Если мы приезжали в сумерках, они зажигали «огненные деревья» и «пламенные цветы» (запас которых мастер огня Ши оставил им еще на пути в Шанду). Другой отряд всадников следовал в дне пути позади нас, чтобы подбирать сломанные колеса повозок и охромевших лошадей, которые отстали от каравана. Еще у великого хана, как обычно в такое время года, были с собой два или три белых кречета, которые сидели на ремешках по обеим сторонам его повозки; всей процессии приходилось останавливаться, когда мы вспугивали какую-нибудь дичь и он изъявлял желание спустить кречетов.

— Да, мы бы лучше распорядились временем сами, — ответил я на вопрос Али. — Но я считаю, что нам не следует этого делать. С одной стороны, это может показаться неуважением по отношению к великому хану, а нам наверняка понадобится в дальнейшем его дружеское расположение. С другой стороны, если мы останемся с караваном, тому, у кого есть какие-нибудь новости о Мар-Джане, не составит труда отыскать нас, чтобы их передать.

Все это было так, хотя я не стал сообщать Али и другие свои умозаключения по этому поводу. Сам я уже догадался, что Мар-Джану похитил таинственный враг, чей шепот я слышал тогда в павильоне. Поскольку я не знал, кто это может быть, то не видел смысла в бешеной скачке и отчаянных поисках по всему городу. Было бы разумней предположить, что тот, кто нашептывал мне, следит за мной и скоро узнает о нашем возвращении в Ханбалык, если я прибуду с показной пышностью. Наверняка тогда мне и вручат следующее послание — потребуют выкуп за возвращение Мар-Джаны или же сообщат какую-нибудь еще дерзкую угрозу. Самое лучшее было бы наладить контакт с ним или, по крайней мере, с его закутанной женщиной-посланницей и таким образом выйти на Мар-Джану.

То, что я оставался в свите великого хана, давало мне также возможность не сводить глаз с Ху Шенг, хотя и не влияло на мое решение не торопить пока события. Ху Шенг ехала в компании своих монгольских хозяек и не имела понятия о том, что я ею заинтересовался и обсудил судьбу рабыни с великим ханом. Я оказывал девушке случайные знаки внимания — так, чтобы она не забыла меня. Я помогал Ху Шенг залезать и слезать с повозки, когда мы останавливались в караван-сарае или в большом загородном доме у какого-нибудь чиновника, доставал ей черпаком воду из колодца во дворе, собирал для нее букетики полевых цветов и вручал ей их с учтивым поклоном — в общем, всякие мелочи. Мне хотелось, чтобы девушка думала обо мне хорошо, но теперь у меня было еще больше причин, чем раньше, не навязывать ей своего ухаживания.