Отец посмотрел на него и неторопливо ответил:

– «Песнь о вещем Олеге»!

До этого я ещё не добрался. Из предисловия узнал, что «воспитание Пушкина было безалаберным». Если это так, то Пушкин похож на отца и моего брата: мама их так иногда ругает: «Что за безалаберность?!».

Значит, это был добрый человек.

И отец начал:

Как ныне сбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хозарам;

Их села и нивы за буйный набег

Обрёк он мечам и пожарам…

– Значит, он грабил вещи у казаров? – спросил я, имея в виду, что если он абрек, то есть разбойник, то их домашнему скарбу не поздоровится.

– Не вещи, а вещий, тот, кто знает наперёд, это ты поймёшь, когда подрастёшь; и не казарам, а хазарам! – терпеливо произнёс отец. – Хазары жили там, куда мы скоро поедем переводом в другой гарнизон. И дедушка Салам жил на Кавказе. И мама. А ещё хазары жили на Чёрном море.

– А на что похоже море?

Отец задумался и библейски произнёс:

– Море – это много солёной воды.

– А сколько воды? Как в бассейке? (Так назывался пожарный водоём в центре городка, вокруг которого мы бегали и пугали туркмен открытым люком, куда они обязательно упадут, и старым карабином, раскопанным в песках – мыться они не любили, а оружия со времён басмачей они боялись панически).

– Что ты, – сказал отец, – гораздо больше! Больше, чем в Малакаре! (Солёное озеро было похоже на мокрый такыр – соли было столько, что люди не тонули, а лежали сверху, блистая на солнце лечебно-грязными телами). – Помнишь речку в Фирюзе? Если она будет течь целый год и куда-нибудь выльется, и то будет меньше, чем море!

Тут уж я возмутился:

– Не может быть! Столько воды не бывает! (До сих пор не могу видеть, как на кухнях текут из кранов вольные струи воды – рука ищет ключ и отвёртку или, на худой конец, телефон сантехника).

– Ну, продолжим, – миролюбиво произнёс отец, – потом ты увидишь море и узнаешь, какое оно большое.

И он продолжил. Читал мой Махмутыч великолепно, так же, как писал каллиграфическим почерком. Свиристели сверчки и цикады, потрескивал деревянный дом, нагретый за день и быстро остывавший в вечернем пустынном воздухе. Мама стремительно грызла чёрные ростовские семечки, складывая шелуху на бумажку, и читала «Роман-газету».

Вдохновенный кудесник (куда-то едет), послушный перу, ну старик (перу? удивительный какой-то!), волхвы (владельцы халвы? Значит, богатые, да и не боятся владык), и вдруг прозвучало «правдив и свободен их вещий язык»!!! Я вздрогнул: опять вещий! Понятно было, что к вещам язык отношения не имеет – он же внутри. Здесь что-то другое.

Отец читал неторопливо, со смаком и комментариями, а в моей лёгкой отважной голове сверкали молнии воображения: вещий-вечный (это я понял, вечный человек, долго живущий, никогда не умрёт, а смерть – это я видел во сне: по зелёной реке среди скалистых гор плывёт огромный белый пароход, гудит, а меня уже нет, и что будет дальше – неизвестно!), вечный Олег, словно командир полка Юшников на туркменской свадьбе, ехал на худощавом и брыкливом ахалтекинце – какое сладкое и независимое, нахальное слово! – покрытом чарджоуским ковром необыкновенной толщины с красными кистями, и конь, выпукло глядя фиолетовым глазом в сторону, приседал и всхрапывал под румяным и толстым Олегом. В правой руке командир дружины держал тонкую пику с флажком на гибком древке, а в другой – кривой золотой меч, вроде того, что подарили на плацу командующему ПВО, когда он приезжал на инспекцию. Почему-то отец называл меч «полицейской селёдкой» и косился при этом в нашу сторону, а мы затихали над цветными карандашами и бумагой.

На лице Олега были коричневые лётные очки-футляры с толстой резиновой лямкой (в такие мы смотрели солнечное затмение), а на груди, как бляха у «трибогатыря», болтался зелёный полевой бинокль с облупившейся краской. Слева и справа, как хурджины, пристёгнуты мешки защитного цвета с шёлковыми парашютами. На офицерском ремне в кобуре, плотно застёгнутой на маленькую жёлтую пипочку, наверняка был чёрный «ТТ» с обоймой, а не позорный жёлтый огурец, как у весёлых молодых лётчиков, поддававших между полётами.

За командиром, или князем, ехала дружина: косматые богатыри с карабинами, в высотных шлемах с ларингофонами, качаясь и переваливаясь между волосатыми горбами на торжественных верблюдах с глухозвонными жестяными бубенцами на кривых шеях, с выпяченными толстыми губами. Знаменосец катил за собой на тачанке огромный авиационный пулемёт ШКАС, мечту окрестных пацанов.

Рис. М. Гибнер.

Я замечтался и что-то пропустил. Отец, повышая тон, скандировал: «…И хочет увидеть он кости коня… И ветер волнует над ними ковыль…».

Из мёртвой главы гробовая змея

Шипя между тем выползала…

Я вздрогнул и прижался к брату. Нехорошее предчувствие пересушило рот. Недавно в гарнизоне хоронили двух солдат, ушедших в пустыню в самоволку и занявшихся от скуки ловлей змей. Лица у покойников были черно-синие, и живые цветы только усиливали страшное впечатление.

Змеи были повсюду. На саксаулах и карагачах сидели змеи-стрелки, похожие на ветки, и кидались на прохожих. В барханах жила толстая чёрная гюрза, опасная даже для верблюда. А совсем недавно появился питон (круглый, как серый с крышкой бидон для молока из военторга); он был такого размера, что вызвали пулемётчиков, и они его расстреляли, а потом с трудом закопали в яме, чтобы другие змеи не нашли это место и не пришли мстить! Черепов было хоть отбавляй, – и маленьких ломких тушканьих, и узких мрачных лошадиных, и даже массивных коровьих с рогами и дырками от них. Внутри могло быть что угодно, и мы в суеверном страхе колотили их длинными палками, отбегая подальше после удара.

Так вот что ждёт Олега! А ещё вещий…

Как чёрная лента, вкруг ног обвилась;

И вскрикнул внезапно ужаленный князь…

К горлу подступил огромный влажный ком. Свет померк. Командир дружины упал и умер, а послезавтра его, как десятки других погибших «офицеров и личного состава», понесут вокруг городка на гарнизонное кладбище под завывание потёртых медных труб.

– А-а-а-а-а! – не выдержав, заорал я изо всей силы. Слезы хлынули из глаз и полились неудержимо. Все кинулись ко мне, спрашивая, в чём дело. Я долго не мог остановиться, как и не мог объяснить, какое мне дело до древнего дядьки, укушенного обычной гюрзой. Вся горечь мира влилась мне в глотку, и я захлёбывался слезами. Кое-как отец дочитал до конца. Что такое тризна, я догадался: залпы из карабинов, а потом офицеры соберутся в столовой, будут пить спирт и вспоминать войну…

А утром, проснувшись, я долго смотрел на толстый ворс ковра с таинственными орнаментами и шептал про себя, пока не вышептал:

До свидания, вещий Олег,