Тиффани вопросительно покосилась на жаба, сидевшего у неё на плече.

— Вороны, — пояснил он. — Иногда они выклёвывают гла…

— Да-да, я знаю, — перебила Тиффани.

Она немного успокоилась.

— О, теперь я поняла, — сказала она Фиглям. — Вы отгоняли волков, воронов и лис от наших стад, да?

— Не просто отпугняли, хозяйка, — с гордостью поправил Явор. — Волке — это куча ценного меява.

— Ах-ха, отколошматишь их хорошенько — и шышлыки выходят недурны, но бураны все одно луч… мфф, мффф! — успел вставить Туп Вулли, прежде чем ладонь Явора опять зажала ему рот.

— У карги дозволительно брать токо то, что она давает, — сказал Явор, удерживая брата. — Токо опосля того, как она кирдыкс, мы, значить, иногда старую мамку-овцу берём. Такенну, что сама скоро копытсы откинет. Но с клеймом Боленов — ни в жисть, зубдамс. Слово тоись.

— Слово пьяницы, вора и скандалиста? — уточнила Тиффани.

Явор Заядло просиял:

— Ах-ха! А я дорожу своей репутазией! И то правда, хозяйка, мы стерегаем стада холмов в память о Ма Болен. А взамен берём то, что ничё не стоит…

— Ну и махорку, канеш… — И вновь Тупу Вулли пришлось бороться за право глотнуть воздуху.

Тиффани глубоко вздохнула. Обычно это помогает взять себя в руки, но в обиталище Фиглей лучше слишком глубоко не дышать. Явор Заядло скалился, как праздничная тыква при виде большой ложки.

— Вы таскаете табак? — прошипела Тиффани. — Табак, который пастухи оставляют для… для моей бабушки?

— Ойк, забыл сказануть, — пискнул Явор Заядло. — Берём-таки. Но завсегда поперва день-два-три ждём, вдруг она сама забрать захотит. А то с вами, каргами, никогда наверняк не бум-бум. И мы правда стада берегаем, хозяйка! А она была б не спротив! Они с нашеей кельдой, бывалоча, любили курнуть у её хатки на колёсах ночкой! Матушке б не пондра, что добра махорка мокнет под дожжом! Пжалста, хозяйка!

Тиффани была очень зла, но, что самое неприятное, она была очень зла на себя.

— Мы когда мал-мал ме-зверей находим, мы их отгоняем туды, хде их пастухи заприметят, — в отчаянии добавил Явор.

«А что я хотела? — подумала Тиффани. — Неужели я правда надеялась, что она возвращается с того света за пачкой “Весёлого капитана”? Неужели я думала, что она до сих пор ходит по холмам, оберегая стада? Неужели я верила, что она… по-прежнему с нами и присматривает за ягнятами?

Да! Я хотела, чтобы это было правдой! И не хотела верить, что бабушка ушла навсегда. Такой человек, как матушка Болен, не может просто взять и… перестать быть. И я так отчаянно хочу, чтобы она вернулась, потому что она не знала, как говорить со мной, а я боялась говорить с ней, и мы молчали вдвоём, и нам было хорошо в нашем молчании.

Я ничего о ней не знаю. Остались только несколько книг и пара историй, которые она пыталась мне рассказать, и я помню мягкие красные руки и запах. Я никогда её толком не знала. В смысле, ей ведь тоже когда-то было девять лет. Она была Сарой Брюзгель. Она вышла замуж и родила детей, двоих из них — в пастушьей кибитке. Она делала много чего такого, о чём я понятия не имею».

И, как всегда случалось рано или поздно, когда она думала о бабушке, перед внутренним взором Тиффани встала белая фарфоровая пастушка, окутанная багровой дымкой стыда.

За несколько дней до её седьмого дня рождения отец взял Тиффани в городок Взвой, отвести на продажу несколько баранов. До города был целый день пути, десять миль, так далеко Тиффани никогда прежде не уезжала. Город стоял даже не на Меловых холмах, и там всё было другое. Там было больше полей, обнесённых изгородями, коровы паслись на пастбищах, дома крыли черепицей, а не соломой… Для Тиффани это было путешествие за границу.

Матушка Болен никогда тут не бывала, сказал отец. Она ни разу в жизни не покидала холмов. Говорила, стоит ей сойти с мела, голова кружится.

Это был великий день. Тиффани объелась сахарной ваты, старушка-предсказательница напророчила ей, что множество мужчин будут просить её руки, и ещё Тиффани выиграла фарфоровую пастушку, белую с голубым узором.

Пастушка была главным призом в палатке, где играли в кольца, но отец сказал, что хозяин лотка жульничал: основание фигурки слишком широкое — надо миллион раз бросить, чтобы повезло попасть.

Тиффани бросила кольцо наугад, и ей выпала единственная удача на миллион. Хозяин лотка не обрадовался, что она выиграла пастушку, вместо того чтобы набросить кольцо на любой из остальных призов, дешёвых и потрёпанных. Но отец упёрся и заставил его отдать Тиффани приз, и всю обратную дорогу, пока на небе проступали звёзды, она прижимала к себе пастушку.

На следующее утро Тиффани с гордостью вручила фигурку матушке Болен. Бабушка взяла её морщинистыми руками и некоторое время разглядывала.

Теперь-mo Тиффани не сомневалась, что поступила жестоко.

Матушка Болен, наверное, никогда и не слышала о пастушках. На Меловых холмах все, кто ходил за овцами, звались пастухами, будь то мужчины или женщины. А это прекрасное создание казалось полной противоположностью матушке Болен.

Фарфоровая пастушка щеголяла в длинном старинном платье, по бокам его юбка вздымалась колоколом, словно в панталонах у девицы слева и справа было по седельной сумке. По всему платью и соломенной шляпке (довольно безвкусной) вились голубые ленточки. И даже на изящных туфельках, выглядывавших из-под юбок с рюшечками, виднелись голубые банты.

Этой пастушке явно никогда не случалось надевать огромные старые башмаки, набитые шерстью, и топать по холмам под завывание ветра, когда дождь и град жалят, как гвозди. Ей не приходилось в этом платьице вытаскивать барана, запутавшегося рогами в колючих кустах. Она уж точно не соревновалась со стригалём-чемпионом семь часов кряду, подстригая овцу за овцой, пока шерстяной жир, шерсть и ругательства не затянули воздух голубой дымкой, а чемпион не сдался, потому что не мог так приложить овцу крепким словцом, как матушка Болен. Ни одна уважающая себя овчарка никогда не выполнила бы ни одной команды этой жеманной девицы, запихавшей себе в панталоны седельные сумки. Это была прелестная вещица, но не пастушка, а смех один, и тот, кто её сделал, должно быть, никогда не видел овцу вблизи.

Что тогда подумала матушка Болен? Тиффани не представляла. Бабушка обрадовалась, но бабушкам положено радоваться подаркам внуков. Она поставила пастушку на свою полку и взяла Тиффани на колени. И назвала её «малышка-джиггат», и голос у неё был чуть напряжён, как всегда, когда бабушка пыталась быть бабушкой. Иногда, когда она спускалась на ферму (что случалось нечасто), Тиффани заставала её на кухне с пастушкой в руках. Матушка Болен молча разглядывала фигурку, но, если замечала, что за ней наблюдает внучка, сразу ставила пастушку обратно на полку и делала вид, будто на самом деле хотела достать книгу про овец.