Он просочился в подъезд, сжимая в кармане рукоятку пистолета. Поднялся наверх, включил плоский ленд-лизовский фонарик, умещавшийся в нагрудном кармане. В доме стояла тишина, люди спали. Он осмотрел замок, скобы. Одна скоба показалась чуть выдернутой – словно кто-то пытался сковырнуть ее стамеской. Или показалось – сам оставил в таком положении. В любом случае весь прочий крепеж был на месте, значит, посторонние не входили.

Он снял замок, вошел внутрь, заблокировал дверь гвоздодером. Быстро осмотрелся, выглянул на балкон. Балконная дверь тоже оставалась в неприкосновенности.

Алексей зажег свечу, развалился на софе. Какого дьявола он полночи куролесил? Давно мог спать. Сходил, называется, поесть… Сна не было ни в одном глазу. А через пять часов вставать.

Он отомкнул шпингалет, вышел на балкон перекурить. В голове витали остатки алкогольного дурмана. Образ женщины потускнел, но еще был здесь. Он чертыхнулся. Вот так всегда. Сделать хрень – секундное дело. А потом сидишь и думаешь: ну, и зачем ты это сделал? Ладно, пусть останется на его совести…

Он жадно затягивался, успокаивал взвинченную нервную систему. Балкон семейства Чаплиных пустовал. Слева, в четвертой квартире… Он вздрогнул, рука машинально дернулась в карман. Успокоишь тут, пожалуй, нервную систему! На балконе кто-то был, из-за простенка выглядывал смутный профиль. Человек был неподвижен, потом поднял руку, почесал нос.

– Не пугайтесь, – услышал он приглушенный мужской голос. – Я чувствую, как вы напряглись – не надо. Я всего лишь ваш сосед. Тем более я вас не вижу.

– Я тоже вас не очень вижу, – признался Алексей. – Ночь на дворе, знаете ли.

– Вы не поняли. – В голосе собеседника прозвучал снисходительный смешок. – Я вас в принципе не вижу. И днем тоже. Я слепой… Инвалид по зрению.

– И давно? – зачем-то спросил Алексей.

– Всегда… С рождения. И в связи с этим плохо представляю, что такое быть зрячим. Нет, умом я понимаю, что такое видеть, представляю, как живут и ориентируются все остальные, а вот рассудком все равно непостижимо…

– Простите.

– Да ради бога, зачем вы извиняетесь. – В голосе собеседника отсутствовали эмоции. – Мне от этого ни холодно, ни жарко. Вас зовут Алексей? Вы новый начальник нашего уголовного розыска? Я просто пару часов назад на этом же месте разговаривал с Яковом Моисеевичем Чаплиным…

– Да, это я, вы не ошиблись. А вас зовут…

– Виктором. Виктор Иванович Левицкий, 36 лет от роду, в армии не служил по вполне понятным причинам. Переехал с матерью в эту квартиру в мае 39-го. Я помню ваших родителей, но сами вы уже здесь не жили, так что мы раньше не имели чести познакомиться…

– Не возражаете, если я освещу вас фонарем? – перебил Алексей.

– Могли бы не спрашивать, – усмехнулся сосед.

Он включил фонарь. Узкий свет вырвал из темноты худое лицо с острым подбородком, крупную залысину на лбу, окольцованную коротко стриженными волосами. Человек был в черных очках. По губам соседа скользила легкая усмешка.

– Почему вы ночью носите очки? – спросил Алексей, выключая фонарь.

– Исключительно для вас, уважаемый… Боюсь, без очков я показался бы вам не совсем приятным…

– Вы один живете?

– Да, получается, что один. Мама умерла осенью 41-го – стояла в очереди за хлебом, внезапно стало плохо с сердцем, спасти не смогли – да никто и не усердствовал. Новость сообщила соседка снизу Прасковья Семеновна. Она хорошая женщина, после похорон стала приходить, как-то поддерживать, разговаривать со мной…

– С тех пор вы все время один? – недоумевал Алексей.

– Нет, в период оккупации со мной жила женщина… Не удивляйтесь, Алексей, я точно такой же мужчина, как и вы, – с одним-единственным недостатком… Ее звали Татьяна, она была на восемь лет старше меня, ее дом в Криводанном переулке полностью сгорел, жила в подвале, мы познакомились в очереди за продуктами. Ребенок умер от тифа, муж пропал без вести в первые дни войны. Мы жили вместе. За Татьяной пришли полицейские весной 43-го, объявили, что ее включили в списки лиц, перемещаемых в Германию на работы, дали на сборы и прощание десять минут… С тех пор я ее не видел, она так и не вернулась.

– Как вам удается жить одному?

– В этом ничего сложного, поверьте… До войны я работал в местной типографии – автоматическая работа по укладке и упаковке продукции. При немцах тоже надо было что-то делать, дабы не загнуться от голода – знакомый помог устроиться в мастерскую похоронных принадлежностей, я обтягивал тканью гробы для немецких солдат и офицеров, выполнял мелкие портняжные работы… Надеюсь, это не повод обвинить меня в сотрудничестве с оккупационными властями? Сейчас я совершаю прогулки по местным организациям – школы, типография, механические мастерские, пытаюсь убедить работодателей, что еще не пришел в полную негодность. Государство поддерживает – я получаю ежемесячно 87 рублей. На поддержание штанов хватает. Но этого мало, я продолжаю искать работу, хочется быть полезным своей стране…

– То есть вы запросто гуляете по городу?

– Так же, как вы. Еще ни разу не промахнулся мимо собственного дома… Вы удивитесь, но я вижу. Вижу не так, как вы и все другие, это идет не от глаз – от мозга, носа, ушей, это трудно объяснить тому, кто никогда подобного не испытывал. Это на грани интуиции, особого чутья, особого восприятия. Когда я держу в руках деньги, я знаю, какие это купюры. Говоря с человеком, я понимаю, какие эмоции у него на лице. Я чувствую, будет ли дождь, могу предсказать похолодание. Знаю, где лежат мои вещи, легко в них ориентируюсь. Ненавижу беспорядок вокруг себя. Прекрасно развита память: социальная, пространственная, обонятельная, тактильная… Немцы в годы оккупации мной совсем не интересовались, хотя должны были ликвидировать, как неполноценного. Однако этого не случилось. Пару раз вызывали в полицию, некий господин Остапчук проводил со мной беседы, интересовался, как я живу. Признаться, возникала мысль, что сейчас расстреляют. Но бог милостив, как говорят несознательные верующие. А ведь раньше я был пионером, комсомольцем – по возрасту уже выбыл, но комсомольский билет по-прежнему храню. И от немцев прятал его под половицей…

– Вы неплохо начитаны…

– Да, я посещаю библиотеку, беру книги на дом – к вашему сведению, свой шрифт Луи Брайль изобрел более 120 лет назад – а если быть точнее, в 1824 году. Мальчику было 15 лет, воспалились глаза после инцидента в мастерской отца, и он потерял зрение, после чего изобрел свой собственный шрифт… Вы осветили меня фонарем – я не видел свет, но я его ощутил. Ваше лицо сейчас обращено ко мне, вы курите, сбрасывая пепел постукиванием указательного пальца, свободной рукой опираетесь на перила, которые у вас довольно хлипкие. У вас был трудный день, вы эмоционально перегружены, вы выпили – но не пьяны, очень устали, хотите спать. Вас что-то беспокоит – за неимением других определений, я бы назвал это совестью…

– Да, вы правы, Виктор, я устал. – Алексей щелчком выбросил окурок. – С вашего позволения пойду спать.