Я ожидала, что что-то случится сразу — что второй позвоночник расплавится, а голос вернется в норму. Но проходит минута, другая, третья. Паретта куда-то уходит, и, изогнув шею, я вижу, что она присоединяется к остальным врачам, которые подпирают стену. Они ждут. И я тоже жду.

Время идет, и сознание начинает от меня ускользать. Я очень устала. Все тело болит, второй позвоночник слишком хрупок для такого давления. Может, все не так уж плохо, если мне наконец дадут отдохнуть.

И тут оно происходит. Вспышка. Мне знакомо это чувство.

Оно бывает за секунду до приступа. Его сложно описать, сложно дать ему определение, но ради одной этой секунды я почти готова смириться с токс. Боль и утрата — справедливая цена за то, что испытываешь в этот момент. За силу, за могущество, за готовность обнажить зубы.

Я жду, когда ощущение схлынет, как бывало раньше; жду, когда оно превратится в ослепляющую боль. Но оно только усиливается, охватывая все тело и разрывая меня изнутри, и я чувствую, как руки сами собой сжимаются в кулаки, и ногти глубоко вонзаются в ладони. Кардиомонитор сходит с ума, комнату заполняют писк и сигналы тревоги.

— Что происходит?

— Снимите показания!

Врачи кидаются собирать данные; их силуэты мелькают вокруг меня. Я зажмуриваюсь. Это мое тело. Оно будет делать то, что я хочу.

Успокойся, думаю я. Держи это в себе.

Но мне не хочется держать его в себе. Я слышу, как оно низко рычит, требуя выпустить его на волю. Мы с тобой всегда были вместе, говорит оно, а эти люди пытаются нас разлучить.

Моя спина выгибается, я распахиваю глаза. Я бьюсь на столе, мечусь из стороны в сторону, пытаясь разорвать ремни. Паретта стоит у меня в ногах и зовет по имени, но это она поступила так со мной. Я начинаю кричать.

Из носа бежит кровь, спину пронзает мучительная боль. Паретта зажимает уши и пятится, и тогда я кричу снова, бросаясь на ремни. Могущество ревет в моем теле — дар, который вручила мне токс. Один из ремней лопается.

Я срываю второй ремень и спрыгиваю со стола, но остальные врачи уже рядом. Они хватают меня за руки и оттаскивают назад, а я лягаюсь и расцарапываю ногтями их защитные костюмы.

— Байетт! — кричит Паретта. — Байетт, тебе нужно успокоиться.

И я вдруг ощущаю желание — не сбежать, нет, не избавиться от ремней. Я хочу сделать ей больно.

Я успеваю сделать один шаг, прежде чем они втыкают мне в шею шприц и мир погружается в темноту.

ГЕТТИ

Япросыпаюсь с головной болью. В висках стучит, за сросшимися веками колет. Я хватаюсь за край кровати и жду приступа. С самого первого случая все они начинались с такой же боли, за которой следовало нечто еще более мучительное. В последний раз горло у меня забилось мокрой паутиной, такой плотной, что я не могла вдохнуть, и кровавой, словно ее вырвали у меня из желудка.

Головная боль вроде этой может означать, что приближается новый приступ. Или, как сказала бы Байетт, что у меня просто болит голова.

Наверху скрипит койка Риз, и я вспоминаю подробности прошлой ночи. Голос Уэлч, разговор по рации. Иголку с ниткой, надежно спрятанные в моем кармане. Байетт где-то в доме. И если я не найду ее сегодня днем, я найду ее ночью. Перелезу через забор между полуночью и рассветом. Вместе с Риз мы проследим за Уэлч до дома Харкеров и найдем Байетт. И она будет жива.

— Лежать и молчать, конечно, здорово, — раздается сверху голос Риз, — но завтракать-то мы когда пойдем?

В дни, когда поставок нет, обеды проходят спокойно, почти дисциплинированно. Все хорошее быстро разбирают в первый день после вылазки. Остается то, что никто не захотел. Большинство девочек ждут в вестибюле, но от каждой маленькой группы отделяется по одному делегату, и мы отправляемся в южный коридор, на кухню, где Уэлч выдает нам еду и бутылки с водой, которые мы разделим с остальными.

Получать еду всегда было моей обязанностью. Байетт говорила, что мне сочувствуют больше всего, а значит, я смогу выбирать куски получше. Риз побаивались, и в дни поставок это было нам на руку, но сегодняшняя игра называется жалостью, и я в ней — козырная карта.

Я оставляю Риз в вестибюле и иду за Кэт в южное крыло. На углу, где коридор поворачивает влево, расположен кабинет директрисы — одно из немногих мест, куда нам до сих пор запрещено входить. Я была там всего дважды: в свой первый день в Ракстере и в следующем семестре, когда меня отчитали за болтовню во время собрания.

Может, здесь они держат Байетт, думаю я. Я кладу руку на задвижку, не успевая сообразить, что делаю это средь бела дня в присутствии Кэт.

Я отстраняюсь от двери и поспешно догоняю ее. Она улыбается, не спрашивая, как я себя чувствую и какого черта творю, и я благодарна ей за это. После символического завтрака я обойду здание с другой стороны и загляну в окна кабинета директрисы. И продолжу поиски, если не найду там того, что ищу.

Вместе с Кэт мы поворачиваем за угол и заходим в кухню с ее стеклянной крышей и черно-белым кафелем. Когда я была здесь в последний раз, Байетт лежала на полу и рассыпалась на части. Когда я была здесь в последний раз, мой мир рухнул.

Хватит, говорю я себе. Я делаю все, что в моих силах. Скоро я ее верну.

Несколько человек уже стоят в кухне и ждут Уэлч с ключами от кладовой, где хранится еда. Я страшусь того момента, когда придется посмотреть ей в глаза, но ведь она не может знать, что я подслушала ее ночью.

— Привет, — говорит Эмми. Ее макушка едва доходит мне до плеча, у нее гладкие, еще по-детски тонкие волосы. После недавнего приступа она бегала по потолку в восторге от того, что стала как все, хотя и выкашляла из себя несколько лишних зубов, но сегодня она ведет себя подчеркнуто серьезно. Еще бы: она здесь по поручению Лэндри и, наверное, чуть не лопается от гордости представлять девушку с вершины того, что осталось от ракстерской иерархии.

— Я просто хотела сказать, надеюсь, что ты в порядке. После того что случилось с Байетт.

— Спасибо, — произношу я в надежде, что это всё, но она продолжает:

— Мы молимся о ее выздоровлении. — Эмми в точности копирует изысканность формулировки и осторожную дипломатичность Лэндри.

— Уверена, она вам признательна, — говорю я, закатывая глаз. Головная боль не унимается, только притупилась до постоянной назойливой пульсации. Я к ней привыкла, но это не значит, что я предпочла бы тишине Эмми, которая играет в Лэндри.

Раздаются шаги, и наше внимание обращается на дверь. Наконец в кухню спешно входит Уэлч, на ходу снимая с пояса связку ключей. Где она была? С Байетт? Она выглядит в точности как вчера; по ней не скажешь, что она что-то скрывает. Но после того, что произошло на причале, я поняла, что внешность обманчива.

— Простите, — говорит она, когда мы окружаем ее. В уголке ее рта желтоватая, пахнущая чем-то кислым корочка. Наверное, от одной из язв, которыми их с директрисой наградила токс. — Были небольшие проблемы. Ну что, кто первый?