— Привет, — поздоровался Гарри.

— Привет, — ответила я. — Куда ты идешь?

Он склонил голову набок и, прищурившись, посмотрел на солнце, которое садилось за железнодорожный мост позади меня. Он держал руки в карманах и стоял, слегка раскачиваясь.

— В тоннель. Хочешь пойти?

— А зачем тебе в тоннель?

— Увидишь.

Мне показалось, его не особенно волновало, пойду я с ним или нет. Поэтому я пошла. Мы направились к мосту, он и я, и было забавно идти куда-то вдвоем с Гарри, как будто это я с ним дружила, а не Эдди.

— А где Эдди? — спросила я.

— Футбик, — отозвался Гарри.

Все вокруг так и сияло, все выглядело подлинным. Небо, земля, лужицы тающего солнца на выгонах. Деревья отбрасывали длинные горделивые тени, а высокие травы благодарно мерцали, словно наслаждаясь окружавшим их великолепием. Над нами пролетела стая попугаев, и я расслышала свист, с которым их крылья рассекали воздух. Воздух был наполнен вздохами, будто он оседал и укладывался, как простыня, брошенная поверх отдыхающей земли.

Гарри провел меня по Блэкджек-роуд, а потом по тропинке вдоль железнодорожных путей. Мы спустились и зашли под мост, и там Гарри прислонился к стене. Это был узкий тоннель, по обеим сторонам шли смыкавшиеся наверху кирпичные стены, а внизу, ровно посередине, поблескивала тоненькая полоска влаги. Внутри тоннеля было прохладно и гулко.

— Это все, что ты хотел мне показать, Гарри? — удивилась я и прислонилась к противоположной стене. — Я же много раз здесь бывала.

Гарри взглянул на часы.

— Это надо не видеть, Мэнни. Это надо чувствовать. Подожди, ладно? Еще несколько минут.

В любом случае меня не очень-то и волновало, что он имел в виду. У меня больше не было смешинок. Со мной происходило уже что-то другое.

— Эдди гуляет с Элисон Поррит, — выдала я новость.

— Знаю.

— Втрескался по уши. — Зачем я это сказала? Эдди никогда ни в кого по уши не влюблялся. Ему просто нравилась Элисон, потому что она была хорошенькой.

Гарри мне не ответил. Он смотрел на потолок и водил пальцем по дорожкам, которые оставляли сбегавшие вниз капли.

— Он тебе рассказал?

— Рассказал мне что? — Гарри присел на корточки, прядь волос упала ему на один глаз, и он сдул ее в сторону.

— Он тебе рассказал про Элисон?

— Ага. Рассказал. — Гарри ухмыльнулся, и я не знала, что означает эта ухмылка, но она явно что-то означала.

— А тебе что известно, Гарри? — спросила я, скользнув спиной вниз по стене, так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

Он поднял брови с таким видом, будто собирался мне что-то сказать, но тут его внимание отвлекло нечто другое.

— Эй! Слышишь? — Он резко откинул голову.

Это был свисток паровоза.

— Это товарный. — Гарри встал, и я тоже.

Рельсы дрожали от приближавшегося грохота. Он становился все громче и громче, и нараставший рев будоражил меня; в жилах закипала кровь от чувства, что на нас надвигается какая-то страшная, яростная, сумасшедшая опасность. Но внизу, подо всем этим, не было ни звука, в тоннеле не было никакого всхлипа, ни малейшего шевеления, и казалось, что Гарри и я куда-то надежно упакованы и запечатаны, как два тайных послания, лежащие бок о бок в одном конверте. Гарри смотрел на потолок, когда поезд проезжал над нами. Он смеялся, но его смех заглушал шум поезда. Я тоже смеялась. Звук был настолько громкий, что становилось смешно. А потом, столь же стремительно, как он налетел, грохот начал удаляться и таять. Мы стояли и слушали, как, бывает, смотришь кому-нибудь вслед. Мы смотрели вслед звуку нашими ушами.

— Ну, понравилось? — спросил Гарри, когда звук растворился вдали.

— Угу.

Мы выглянули из тоннеля и снова увидели пастбища и деревья, такие же тихие и спокойные, как обычно. Коровы склоняли головы к траве и задумчиво ее жевали, так же, как они это делали всегда. Деревья, черные, высокие, сдержанные, нимало не беспокоились оттого, что, наслаиваясь один на другой, на них падают и падают дни. И одно то, что я все это вот так увидела, как-то странно на меня подействовало. Во-первых, кругом царила непривычная тишина, как будто раньше я никогда не слышала тишины или же не слушала ее. На мгновение огромное бесконечное пространство вошло в мое сознание, но и не только в сознание, а во все мое существо, и в это восхитительное и поразительное спокойствие хлынула правда деревьев, неба, коров, всего мира, весь его таинственный смысл. Но мне не удалось его там удержать, потому что, едва я его распознала, мое сознание принялось радостно скакать от восторга и затаптывать все вокруг. Я дико смотрела на все во все глаза, не понимая, что же такое таится в этом мире и лежит прямо у наших ног так тихо и прекрасно, что человек не может это ни вместить, ни удержать. Во мне родилось сияние, и я хотела рассказать об этом, но не находила слов. Я чувствовала, что и сама могла бы стать деревом, и хотя это было одним из самых прекрасных переживаний моей жизни, я заставила себя опустить взгляд на собственные башмаки, чтобы перестать излучать эту счастливую древесность на тот случай, если я выглядела странновато, иначе Гарри мог подумать, что я сумасшедшая, а вовсе не дерево.

А вот что я знала наверняка, так это то, что я пережила мгновение чистейшего счастья. День прошел, звуки и движения затихли, и прощальный поток света был похож на занавес, который опускается в конце представления. Я подумала, что следовало бы, наверное, захлопать в ладоши и закричать «бис!», но сдержалась и вместо этого задалась вопросом: а что же послужило причиной такого счастья? Я не могла понять, был ли причиной счастья Гарри, или шум поезда, или же я сама по себе. Словом, я никак не выказала своего счастья. Я даже не смотрела на Гарри. Он проводил меня до дома, и я опрометью бросилась внутрь, чтобы ни в коем случае не понуждать Гарри прощаться со мной как-нибудь многозначительно.

* * *

Оказавшись внутри, я услышала музыку, доносившуюся из гостиной. Я услышала мамин смех. Весь остальной дом был погружен в темноту. Я вошла, но она этого не заметила. Она была там с Трэвисом Хьюстоном. Они стояли друг против друга, и он держал руку на ее талии. Она смеялась, запрокинув голову. Она всегда так делала, когда смеялась, а ее волосы при этом струились по спине, как черная патока, губы ее были накрашены, в ушах были кольца, а одета она была в красную юбку клеш. Пластинка продолжала крутиться. Трэвис был в рабочей одежде, с перепачканными руками. Он почувствовал мое присутствие. Его рука упала с талии моей матери, он вытер губы.

— Смотри-ка, это Манон. — Он взял мою маму за плечи и развернул ко мне.

Она улыбнулась.

— Привет, дорогая. Видишь, я пытаюсь научить Трэвиса танцевать, но он безнадежен. — Потом она улыбнулась Трэвису. Она никогда не называла меня «дорогая». Думаю, она оговорилась. — ТЫ ведь и вправду безнадежен, ты сам-то это знаешь? — По тому, как она захихикала после этих слов, было понятно, что ничего плохого она не имела в виду, она сказала это совсем не так, как говорила подобные вещи мне.