крестин что-то не убывает. Из Анчи тоже бесплодное дерево не вышло, и слепому видно, что она ждет ребенка. Однако на жатву нанялась, работает заодно с остальными жницами; но снопы поднимать ей не позволяют.

* * *

Сила ждал, что ему влетит от жнецов: где, мол, шлялся столько времени, — но те косили молча, только Моснар, старший жнец, буркнул для виду:

— Пришел, наконец, тебя только за смертью посылать.

Моснар напился, набрал воды в свой чехол для бруска, и Сила понес бутыль к следующему жнецу. Все пили помногу, воды убывало, похоже, придется идти к колодцу еще раз. Сила отнес бутыль под яблони и начал подбирать ряд за своим жнецом. Он наклонялся, снова выпрямлялся, прижимая к себе тяжелые снопы; горячий пот стекал по спине и по лицу, щипал красные от недосыпа глаза.

Жнецы прошли ряд, вскинули косы на плечи и пошли назад, собираясь начать новый ряд. Моснар обернулся — видно, хотел что-то сказать остальным. Вдруг он остановился, заслонил глаза рукой и стал вглядываться в сторону ручья.

— Пальо идет! — крикнул он, и все, и жнецы и жницы, остановились. Стоят, заслоняя рукой глаза от солнца, и глядят на узкую, поросшую горцом дорожку вдоль ручья. В самом деле, Пальо!

— Видать, Грофики разозлились не на шутку, — заговорила жница Моснара, Мариша, глазастая, загоревшая дочерна. — Я-то думала, что старый придет.

— А ты, часом, не испугалась? — проворчала брюхатая Анча. Анче тяжело, тяжелее, чем остальным. Ноги у нее к вечеру наливаются как кувшины. Она не жалуется, но стала раздражительной и задиристой.

— А чего мне бояться? — повела плечом Мариша. — Подумаешь, Пальо — тот самый, который от скупости так и не собрался жениться!

Она расстегнула ворот блузки, утерла с лица и шеи бисерный пот.

— А что, не повязать ли его нам, девчата? — откликнулась еще одна жница, известная хохотунья. — Можно было бы, он ведь в первый раз сюда идет.

— Я тебе повяжу! — пригрозил оселком Шипек. — Так повяжу, что надолго запомнишь!

В прежние года, когда хозяин впервые приходил на жатву, жницы втыкали ему за ленту шляпы «перышко» из колосьев и васильков и повязывали перевяслом по поясу и крест-накрест на груди. Это называлось «повязать хозяина» и делалось с весельем и смехом. Хозяин же ставил жнецам бутыль вина, ящик пива или бутылку чего покрепче.

На этот раз жнецы не собирались «вязать» хозяина, да и Пальо шел к ним с пустыми руками. Он мерил дорогу ровными, длинными шагами, красный от жары, запыхавшийся. Полотняную кепку, потемневшую от пота, он держал в руке.

Высокий, плечистый, он выглядел бы ничего, если б не это вечно нахмуренное лицо и маленькие мышиные глазки, которые так и стреляли по сторонам. Ему было немногим больше тридцати, но лицо уже было опутано паутиной морщинок, особенно у глаз.

— Так что, мужики, — закричал он, подходя к жнецам, — что это вы снова придумали?

Он вскинул голову, стал, широко расставив ноги, словно готовился к драке. Прядки соломенно-желтых волос свисали на лоб, разрезанный глубокой продольной складкой.

— Мы, говоришь, придумали? Это ты придумываешь, — шагнул навстречу ему Ондрей Юрик, Силин жнец.

— Погоди, Ондрей, — одернул Юрика Моснар. Он подошел к Пальо, стиснул большой черной рукой косовище, другой схватился за поперечину. Уголки губ у него дрожали, и Сила подумал: «Боится».

Действительно, Моснар боялся. Пятнадцать лет он жнет у Грофика, начинал с женской работы, как нынче Сила, потом стал рядовым жнецом и вот уже пятый год — старшим. Это был верный кусок хлеба, и Моснар им дорожил. Со своих полосок ему не прокормить жену и кучу детей.

Вспыльчивый, злопамятный Пальо может взять на следующий год другого старшего. Говорят, правда, что это последняя жатва на капитульских полях, осенью должен быть раздел земли. Но кто знает? Мало ли что говорят! Он боялся Грофика, но боялся и жнецов, готовых полезть в драку, и ядовитых языков жниц.

— Зачем так сразу, Пальо, — сказал он примирительно. — Раз уж есть такой закон, что нам полагается десятый центнер… Сам должен понимать.

«Так это они из-за десятой доли спорят», — мелькнуло в голове у Силы. Это доля жнецов в урожае: за жатву и молотьбу они должны получить каждый десятый центнер пшеницы. Сговаривались, правда, о каждом одиннадцатом, но потом вышел закон.

— Так это я должен понимать? — Пальо старается говорить спокойно. — А меня кто поймет? Задавили налогами, поставками, да еще деньги, которые я в хозяйство вложил, — не видать мне их как своих ушей. А тут еще и это!

Он затоптался, швырнул шапку оземь.

Маленькая светловолосая Анча (она сидела на снопе и растирала опухшие ноги) подняла лицо, покрытое красными пятнами. С губ ее сорвался не то смех, не то рыдание. Она встала со снопа и стала тыкать серпом в сторону Пальо:

— Коль тебе жалко, что мы много заработаем, сам берись за косу. Или за мой серп. Вишь ты, много я имею с твоей жатвы!

Она приподняла юбку, показала распухшие икры.

— Вот что я имею! И чтоб я отступилась от своего заслуженного?

На последних словах голос у нее сорвался. Мужики загудели, поднялся галдеж.

— Не отдадим! Десятый центнер! На то есть закон. Правительство так решило.

— Ах, правительство! — затопал ногами Пальо. — А с кем я договаривался на жатву? С правительством? Министров я себе нанимал? Я с тобой сговаривался, — он ткнул пальцем в сторону Моснара. — Говори, на чем мы сошлись? На одиннадцатом или на десятом?

Моснар нерешительно качнулся.

— На одиннадцатом, так ведь…

— На одиннадцатом! — повторил Пальо. — Одиннадцатый и получите. Так было у Грофика спокон веку, так будет и этот год.

— А ей-богу, зря ты так, Пальо, — покачал головой Моснар. — Ведь мы работаем, не бьем баклуши. Хлеба нынче хорошие, в накладе не останешься. Я бы на твоем месте не становился против закона. Лучше отдать, что положено, чем таскаться по судам.

Пальо вытянул шею, прищурил маленькие мышиные глазки. И Моснар туда же! Он выбрал его старшим, потому что это такая дворняга — куда его позовешь, туда он и идет, а смотри-ка, и у него проклюнулись рожки. Ему бы держаться вместе с Грофиками, которые дают ему кусок хлеба заработать, да жнецов унимать, а он…

— Не дам! — сказал он резко, зловеще спокойным голосом. — Пускай хоть десять правительств на голову станут, не дам!

Он круто повернулся, зашагал вниз, к ручью. Опершись о косы, жнецы глядели ему вслед.

— Отдашь за милую душу! — закричал Юрик. —