их двенадцать — и все чистехонькие, выкипяченные, с веревочными завязками.

Мама вчера достала их из сундука. Сила внимательно осмотрел каждый в отдельности и на каждом написал чернильным карандашом: «Сильвестр Шкалак, Лабудова, дом № 145» — это чтобы на мельнице не перепутали. Хотел было написать мамино имя, но она сказала: «Ты жал, ты и подпиши», — и Сила принял это как признание, как награду за тяжкий труд.

Он стоял в углу, ждал и дремал стоя, теперь он был способен заснуть когда угодно и где угодно. Очнулся он от галдежа, высоких женских голосов, суматохи, поднявшейся в сенях.

— Что ты все других попрекаешь, ищешь соломинки в чужом глазу? Ты лучше на себя посмотри! — кричала из угла беременная Анча. Ее покрытое пятнами лицо налилось кровью и стало еще более безобразным, даже страшным.

— Воды, воды мне дайте! — отрывисто выкрикивала Апола Палушова, распростершись в другом углу на досках. Апола задыхалась, закатывала глаза, рвала пуговицы на блузке: — Сердце… Сердечный приступ у меня…

Палуш взвешивал с Моснаром зерно. На жену он едва глянул, не подбежал, чтобы поднять ее с досок, не кинулся за водой.

— Опять кувыркаешься? — проворчал он устало и продолжал заниматься своим делом.

За водой побежала Мариша.

Анча визжала:

— Да не будь у тебя Магды, тебя бы вши заели! И ты еще будешь людей колченогими обзывать?

Апола не отвечала, она жадно глотала воду, бросая при этом укоризненные взгляды на мужа. Вот, мол, видите, как он со мной? Ни в грош меня не ставит, умри я тут на месте — он и глазом не моргнет.

Интересно, кого это Апола назвала колченогим? Гривку? Или старого Шишку? Но с чего бы это она стала заступаться за Эрнеста? Уж скорее она бы вступилась за старого Шишку, он ведь Анче родня. Да нет, что мог сделать дед Шишка Аполе?

Скандал утих, раздавался только стук весов и сухой, скрипучий шорох лопат.

— Еще не раз горькие слезы прольем, — сказал вдруг Пальо Грофик, не отводя взгляда от весов. — Да, не раз, и я, и вы. Здесь у вас хлеб был верный, а дальше что будет?

— Свой вырастим, — огрызнулась Мариша. — Будет земля, будет и хлеб. А ты лучше не будь таким скаредом.

Пальо нахмурил лоб:

— Какой я тебе скаред?

— А такой. Делить ведь будут не твое, а капитульское. Ты бы хоть сказал себе: до сих пор капитульским попользовался я, а теперь пусть другие.

Пальо покраснел, сжал губы в ровную черту.

«Сейчас он ее облает», — подумал Сила. Так, значит, свара началась из-за раздела земли, уже точно известно, что он состоится. Грофику велели отдать капитульские поля, он переезжает в Читары. Апола против раздела, многие против нее, хотя в феврале на собрании все голосовали «за». Тогда кричали Гривке: «Напиши, напиши в правительство!» — а теперь обзывают его колченогим.

Сила был за раздел. Неплохо бы иметь свой кусок земли. Засеем, сожнем и прокормимся с мамой. Нам-то чего обливаться горькими слезами?

Пальо Маришу не обругал, только головой покачал: мол, смотрите, какая!

— У земли есть нюх, — сказал он. — Чего ей не дашь, того от нее и не жди. Поле нужно холить: пахать, боронить, укатывать. У меня для этого трактор был, и коней полная конюшня, а у вас что есть? На чем пахать будете? На себе? Или мотыгой, как под коноплю?

Это звучало искренне и убедительно.

Мариша смутилась.

— А что ты встреваешь в бабьи разговоры? — заворчала она на Пальо, чтобы хоть что-нибудь возразить. — Вешай давай и не болтай. Полдня проторчим здесь из-за вас, копуш.

Пальо не обращал на нее внимания, взвешивал, досыпал, отставлял мешки.

— Я-то не боюсь, — бормотал он. — Захочу, не только капитульское брошу, а и всю свою землю — и пойду работать, хоть с киркой. Год-другой выдержу.

— Год-другой? А что потом? Потом что будет, Пальо? — спросила одна из женщин.

Но тут перед хранилищем остановилась фура. Мужики начали выносить мешки, и Пальо так и не успел сказать, что будет через год-другой.

* * *

Так как Сила жил на самом хуторе, ему отвезли зерно последнему, когда уже начало смеркаться. Мать уже была дома, сегодня она поспешила переделать всю работу, чтобы присутствовать, когда в ее комнату внесут мешки с зерном.

Она суетилась у плиты, жарила яичницу; в комнате пахло луком и шипящим на сковородке салом. На столе, на тканой скатерке, которую она доставала из сундука только по праздникам, стояла бутылка водки и рюмки всех мастей, одолженные у соседей.

— Вот и мы с зерном, — бормотала себе под нос Шкалачка. — И у нас свой хлебушек…

Она усадила мужиков за стол, угостила водкой, поставила яичницу. Мужики набирали с тарелки вилками, ели серьезно, вдумчиво, как полагается в чужом доме.

Сила тоже уселся за стол. Яичница была вкусная, хлеб мягкий, только вчера печенный, и Сила ел без стеснения: кто зарабатывает на хлеб, имеет право есть досыта.

Мужики ушли, Сила остался один с матерью. В комнатке было уютно и как-то празднично, словно на рождество. Шкалачка улыбалась, гладила мешки с зерном, разглядывала завязки и затягивала их потуже.

Сила собирался посоветоваться с ней: что они будут делать, когда Грофик уйдет, а капитульские земли разделят? Им тоже достанется надел, но дальше что? Как будем обрабатывать землю, не голыми же руками?

— У других хоть коровенка есть, запрягут ее вместе с соседской и вспашут, и засеют, а нам ведь придется нанимать на пахоту, на сев и на своз хлеба, а потом отрабатывать без конца. Когда Грофик съедет, ты лишишься и этой своей убогой службы, а я из-за вечных отработок не смогу куда-нибудь наняться постоянно.

Как же мы дальше жить будем, мама?

Многое скопилось у него на душе, но когда он увидел, как мама радуется заработанному им хлебу, у него не хватало духу испортить ей этот праздник. Он глядел на ее сияющее, помолодевшее лицо, и сердце у него сжималось: через год такой радости уже не будет.

Не будет, потому что Мацко, Янчович и Гривка так и не унялись, пока не перевернули все вверх дном. Вот тебе и раздел земли… Издали все выглядело прекрасно, а на деле выходит черт знает что.

Мама, конечно, не знает, о чем говорят в деревне. Ходит, бедолага, по комнате с таинственным видом и все поглядывает на Силу.

«Неужто она что-то припасла для меня?»

* * *

Шкалачка открыла сундук и достала из него пакет в оберточной бумаге.

— Костюм я тебе купила, сынок, — говорит