смотрела в эти безжалостные зеленые глаза, пока наконец не опускала взгляд. Наказанием за это служил щипок.

Взрослея, она уже реже применяла физическое насилие, хотя по-прежнему под предлогом игры обращалась с Лорой довольно грубо. Этель была, как выражались в деревне, «скороспелкой», и, когда она подросла, Лорина мать ее невзлюбила и велела Лоре как можно меньше с нею общаться, добавив:

– Но только не обижай ее. В таком месте, как наше, нельзя позволять себе оскорблять окружающих.

Затем Этель поступила в услужение, а год или два спустя Лора также покинула родной дом, думая, что больше не увидит Этель.

Однако пятнадцать лет спустя Лора, жившая тогда в Борнмуте, как-то, немного выбившись из привычной суеты, прогуливалась по Уэст-Клиффу и вдруг увидала идущую навстречу крупную молодую блондинку в хорошо сшитом костюме, с маленьким песиком под мышкой и пачкой квитанций в руке. Это была Этель, к той поре дослужившаяся до кухарки-экономки; она вышла из дома, чтобы оплатить домашние счета и выгулять хозяйскую собаку.

Этель страшно обрадовалась Лоре, «старой подруге и товарищу по детским играм». Какие чудесные времена они знавали и в какие передряги попадали вместе! Ах! Нет ничего лучше золотых деньков детства и старых друзей. Ведь Лора тоже так считает?

Этель преисполнилась энтузиазма и явно позабыла обо всех шероховатостях их былого общения, так что Лора почти дала себя убедить, что они действительно дружили, и уже собиралась пригласить старинную приятельницу на чай, но тут песик начал вертеться у Этель под мышкой, и та ущипнула его за шею, чтобы он успокоился. Лора еще помнила эти щипки, от которых глаза вылезали из орбит, и поняла, что за элегантной одеждой и улучшившимися манерами скрывается прежняя Этель Паркер. Тогда Лора видела ее в последний раз; правда, впоследствии она узнала, что Этель вышла замуж за бывшего дворецкого и открыла пансион. Остается лишь надеяться, что все ее постояльцы обладали твердым характером, ибо легко было представить, как малодушные трепещут под взглядом этих зеленых, как крыжовник, глаз, если осмеливаются обратиться к хозяйке с какой-либо просьбой.

Впрочем, не все девочки были такими. Многие, за исключением тех случаев, когда они соприкасались с Этель и ей подобными, проявляли дружелюбие, и вскоре Лора обнаружила, что ее особая жизненная миссия – выслушивать чужие откровения.

– Ты такая тихоня, – говорили ей, – я знаю, ты никому ничего не расскажешь.

А в конце замечали:

– Как славно поболтали!

Хотя болтали только они, Лорино же участие в разговоре ограничивалось краткими «да», «нет» и другими сочувственными односложными восклицаниями.

Те девочки, у которых были возлюбленные, говорили о них часами. Ведь Лора тоже считает Альфи интересным? К тому же он сильный, такой сильный, что, по словам его отца, может унести мешок картошки, который тот сам едва способен поднять, а по словам матери, ест в два раза больше своих братьев; и, хотя ты, возможно, со мной не согласишься, он умеет быть очень приятным, когда пожелает. Только на той неделе в субботу Альфи разрешил приятелю подержать свою рогатку, пока спускался с дерева – «того, что на краю луга, у кузницы, ну, ты знаешь, Лора; больше никто в школе не может на него взобраться. Вот так-то!» Примечательно, что герои этих романов обычно о них и не подозревали. Девочка выбирала себе возлюбленного, которого превозносила (по крайней мере, перед Лорой), мечтала о нем по ночам (во всяком случае, она так утверждала), хранила у себя какую-нибудь никудышную вещицу, которая ему принадлежала, но самое большее, чем отвечал предмет ее воздыханий, – бросал ей при встрече «привет!»

Иногда определиться с возлюбленным было трудно. Тогда надо было отыскать ясеневую веточку с девятью листочками и положить за пазуху, произнеся заклинание:

Девятилистную ветку найди,

Сорви ее и к сердцу прижми.

И первый встреченный тобой

Окажется милый избранник твой.

Если женат он, дай мимо пройти.

Холостяка же к себе подпусти.

Как правило, это срабатывало, ведь в сделке участвовала только одна сторона.

Еще чаще Лоре поверяли секреты о ссорах с другими девочками. Что «она сказала», что «я сказала», и сколько времени прошло с тех пор, как они последний раз разговаривали друг с другом. Каждой было что рассказать – хотя бы о том, что подавали дома к воскресному обеду, или о новом платье, которое девочка рассчитывала надеть в церковь на Пасху. Обычно описание начиналось с красного или синего бархата и заканчивалось сообщением, что «это платье нашей Нелл, перелицованное и укороченное». Тут уж Лора пыталась вставить словечко, потому что ей нравилось придумывать наряды. В то время ее идеалом было бледно-голубое шелковое платье, отделанное белым кружевом, и она всегда представляла, как едет, одетая в это платье, в вокзальном дилижансе, как приехала со станции одна из ее тетушек, наведавшаяся к ним в гости.

Эти девичьи откровения бывали весьма любопытны, разве что порой скучноваты; но были и другие, которые целиком занимали мысли Лоры и тяготили ее. Только у одной девочки в деревне была мачеха, причем мачеха, по понятиям Ларк-Райза, образцовая, поскольку своих детей она не имела, а приемных не била и голодом не морила. День смерти родной матери Полли был одним из самых ранних Лориных воспоминаний. Полли, хоть и была чуть старше, не помнила этого давнего события, Лора же в то время, должно быть, была совсем мала. Туманным утром, стоя на пороге своего дома, она услыхала петушиный крик, очень громкий и пронзительный, и мама, стоявшая рядом с ней, сказала:

– В доме, где поет этот петух, сегодня утром скончалась мать маленькой девочки.

В пору школьных откровений Полли была невзрачной толстушкой, бледной, с жидкими, мышиного цвета волосами, грузной и неуклюжей. Дыхание у нее было очень тяжелое, и она имела обыкновение при разговоре жаться к собеседнику. Лора почти ненавидела себя за то, что питала к Полли неприязнь; но ей было действительно жаль бедняжку. Ее мачеха, такая обходительная с посторонними, дома была тиранкой и своими придирками делала жизнь приемных детей невыносимой. Каждый день – точнее, каждый день, когда Полли удавалось присесть на уши Лоре, – она поверяла ей новую историю о притеснениях.

– Знаю-знаю, – сочувственно твердила Лора, подразумевая, что она понимает, а Полли возражала:

– Нет, не знаешь. Никому не под силу такое вынести.

И Лора чувствовала, что от беспросветности подобного существования у нее разрывается сердце. Однажды, после очередного откровения Полли, мама застала Лору в слезах и потребовала объяснить причину.

– Полли несчастна, – только и могла выдавить дочь, ибо поклялась никому не пересказывать того, что услыхала от Полли.