такое впечатление, что она поделилась своим восхищением с Эдмундом, который еще не умел читать, и однажды ночью в спальне матери они разыграли сцену в покое новобрачных; Эдмунд настаивал, что он должен изображать Люси, а его сестра – жениха, хотя Лора объясняла ему, что женихом обычно бывает представитель его пола.

– Где же ваш прекрасный женишок? – вскричал он так натурально, что мама примчалась наверх, решив, что сын заболел. И увидела, что Лора корчится на полу в ночной рубашке, а Эдмунд стоит над ней с кинжалом, весьма напоминавшим двухфутовую линейку отца. Неудивительно, что мама забрала «Ламмермурскую невесту» и спрятала ее со словами: «Чтобы вы двое еще чего-нибудь не выдумали!»

Затем один сосед, купивший на распродаже за несколько пенсов связку старых книг, одолжил им «Старый собор Святого Павла»[16], и вскоре на двери уборной появился нарисованный мелом крест, а по саду стала колесить тачка под крики: «Выносите своих мертвецов!»

Между семью и десятью годами Лора превратилась в запойного книгочея и, когда под рукой не оказывалось других книг, штудировала отцовский словарь, пока он не исчез куда-то, поскольку мама полагала, будто мелкий шрифт вреден для детских глаз. Оставалась еще Библия, которую нельзя было отбирать, и девочка провела немало часов, наслаждаясь ветхозаветными историями об огненном столпе, Руфи и Есфири, Самуиле и Давиде, Ионе и ките или затверживая наизусть притчи из Нового Завета, чтобы пересказывать их в воскресной школе. Одно время она увлекалась псалмами, не столько из религиозного рвения, сколько из восхищения языком. Лора считала, что их следует декламировать вслух и, поскольку сама не осмеливалась, опасаясь, что ее подслушают, уговаривала Эдмунда или другого ребенка читать их вместе с ней, стих за стихом.

Однажды, когда больной корью Эдмунд лежал наверху в постели, а матери не было дома, Лора и ее подружка отлично проводили время внизу, изображая священника и псаломщика, читающих Псалтирь в церкви, и Эдмунд, слышавший все, что происходило на первом этаже, громко спросил, по чьей Библии читает Элис. Элис действительно взяла его Библию, и когда подозрения мальчика подтвердились, он так взбеленился, что бросился вниз по лестнице в ночной рубашке и гнал Элис через весь сад до самой калитки. Если бы мама увидела его на улице с сыпью, в ночной рубашке, потрясающего Библией и грозящего улепетывающей Элис, она пришла бы в ужас, ведь тогда больным корью предписывалось не высовывать из постели даже руку, иначе сыпь «уйдет внутрь» и обычная корь превратится в черную, после чего, скорее всего, наступит смерть. Но Эдмунда никто не увидел, он вернулся в постель, и подобное проветривание ему, очевидно, нисколько не повредило.

Чуть позднее в жизни детей появились поэмы Вальтера Скотта, и Эдмунд, шагая полевой тропинкой в школу, раскачиваясь, твердил: «Путь долгим был, и ветер ярым»[17], или останавливался, чтобы принять позу и продекламировать:

«А ну, кто первый? Я – скала,

Что остается, где была»[18].

Или, взмахнув воображаемым мечом, кричал Лоре: «Честер, в бой! Победа, Стэнли! Враг сражен!»[19] В то время, разговаривая наедине, дети уснащали речь фразами из любимых романов. Порой Эдмунд веселил сестру и себя, переводя обычные названия на высокопарный язык, и старое цинковое ведро превращалось в «старинную бадью», дерево, слегка поврежденное ветром, – в сосну, что «разбита ударом грозовым», а какой-нибудь трудяга сосед, которого дети увидали в поле, непременно отвесил бы Эдмунду «добрую оплеуху», услышь он, как его называют «презренным трусом».

Иногда брат с сестрой и сами пробовали сочинять стихи. На совести Лоры лежала никудышная нравоучительная рифмованная история о хорошем ребенке, который отдал шесть пенсов, подаренные ему на день рождения, нищему, а Эдмунд накропал песенку о катании на горке с припевом: «Скользи, спеши, спеши, скользи по гладкому пруду». Лоре песенка пришлась по вкусу, и она часто ее распевала. А также исполняла одну из песенок собственного сочинения, начинавшуюся словами: «Расцветает подснежник в морозы», где в каждом куплете рассказывалось о разных цветках и временах года, и всякий раз, увидев или вспомнив очередной цветок, Лора добавляла к песенке новый куплет. Однажды мама спросила ее, о чем эта «странная песенка», которую она пытается петь, и, улучив момент, добралась до клочков бумаги, на которых та была нацарапана. Она не выбранила девочку и даже не посмеялась над ее глупостью, хотя Лора чувствовала, что мама недовольна, но тем же вечером прочла дочери серьезную лекцию о ее рукодельном мастерстве.

– Ты не можешь позволить себе тратить время впустую, – заявила мама. – Тебе уже одиннадцать лет, но только посмотри на этот шов!

Лора посмотрела и отвернулась, чтобы скрыть смущение. Она старалась, как могла, но, несмотря на все усилия, нитки перепутались, а материю морщило. Предполагалось, что она сошьет себе из узких полосок миткаля – обрезков, остававшихся от раскроя больших вещей, – корсет, который, будучи дополнен пуговицами и бретелями, станет прочной и удобной вещью. Лора всегда носила такие корсеты, но не собственного изготовления. Когда она наконец дошивала те, над которыми корпела, они к тому времени оказывались ей слишком малы. Лет тридцать спустя она нашла этот корсет в старом сундуке с разным хламом: полоски ткани перекошены, игла в неоконченном шве заржавела; и Лоре вспомнился тот счастливый вечер, когда мама разрешила ей отложить шитье в сторону и снова взяться за вязание.

К восьмидесятым годам девятнадцатого века белошвейное искусство начала столетия считалось утраченным. Маленьких шестилетних девочек уже не держали взаперти, заставляя делать образцы, подрубать батистовые оборки или прокладывать швы такими крошечными стежками, что для их рассматривания требовался микроскоп. Детскому зрению нашлось лучшее применение. Однако обычное шитье по-прежнему считалось важным элементом образования девочки, как в школе, так и дома, поскольку предполагалось, что любая простая девушка до конца жизни должна будет сама шить себе по меньшей мере нижнее белье. В магазинах стала появляться готовая одежда, но те вещи, которые мог позволить себе рабочий люд, были грубыми, уродливыми и низкокачественными. Миткаль с жесткой отделкой, которая вылезала после первой же стирки, превращая материю в подобие марли, неровно подшитые, кривые кромки, вызывавшие в памяти пословицу «поспешишь – людей насмешишь», – словом, немногие уважающие себя женщины испытывали искушение отказаться от нижнего белья собственноручного изготовления.

Если бы женщинам, которые, пренебрегая радостями свежего воздуха, усердно работали иглой, чтобы, по их выражению, «комар носа не подточил», пригрезилась прекрасная одежда из вискозы и других современных материалов, которая нынче стоит дешевле, чем отрез ткани в те времена, причем совершенно готовая к употреблению, они бы решили, что приближается второе пришествие.

А возможно,