— Я в порядке, — заупрямился тот.

— Ага, и именно поэтому левую руку баюкаешь и плащом прикрываешь. Давай уже. Санни всё равно не видит.

Глупая колдунья! Решила, что Верд прячет распоротый локоть от Сантория! В былые годы служитель и не такие раны презрительно звал «больками». А вот девчонка могла перепугаться. Потому Верд втихаря замотался обрывком рукава в надежде, что чудесное событие вытеснит из белокурой головки алую пасть шварга, готовую сомкнуться на её бедре. Хорошо бы сначала пройти целиком храм, а потом уже устраивать привал и врачеваться. Но что уж… Санни наделал столько шуму, что, прячься кто-то в развалинах, уже сотню раз бы заметил гостей.

Охотник попытался развязать грубый узел на повязке, то тот намок от крови и не поддавался.

— Дай.

Талла заставила его присесть рядом с похрапывающим телом слуги Богов. Мужчина заранее закатил глаза: вот сейчас увидит девка кровь, сразу заохает, заахает. Ещё её и откачивать придётся. Но колдунья и бровью не повела. Наклонилась к ране, низко-низко. Вот диво! В храме теплынь, какая не каждое лето случается, а по коже от лёгкого дыхания мурашки побежали… Да какие, к шваргам, мурашки, когда огрубевшие руки порезов не замечают! Вон, от запястья до плеча исполосованы шрамами… Ан нет, чутно. Щекотно. И сладко до боли. Она зубами подцепила узел и распустила повязки.

— Говорил же, в порядке, — глядя в сторону, проворчал наёмник.

— Всё одно Санни без присмотра не оставим. Так что ж не поправить, пока ждём, — губы колдуньи дрогнули невесть из-за чего, синие глаза-озёра сверкнули хитрецой ледяного омута. Она легко, словно пёрышком, провела пальцем по предплечью охотника, повторяя узор выпирающей жилы.

— Ну чего копаешься? — попытался Верд отнять руку, но колдунья держала крепко. — Перетянуть тряпицей и ладно.

Кожу точно кололи. Ледяными, тонкими, крошащимися иглами, ныряющими сквозь плоть в самую кровь. Должно быть больно. Всегда должно быть больно: наёмник привык к этому. За крепкие мышцы платишь дрожью в коленях; за хорошую драку — ноющей челюстью; за ночь с продажной бабой — отвращением к себе и опустошением.

В этот раз боли не было. Ледяные иглы щекотали, сновали туда-сюда. Они собирались в стайки прозрачных рыбок, живой нитью оплетали руку, от самой кости и до кончиков вставших дыбом волосков.

Дурная! Ну точно, дурная! Потому не любят их люди, потому не знаются соседи. Бросишь один случайный взгляд — и не отвернуться уже. Обманет, закружит, вонзит жало под ребро, ровно паучиха, и выпьет до капли всё, чем был ты когда-то, вытянет по серебряной нити, что обвила десницу, вместе с болью и хворью прошлое, каким-бы оно ни было, и настоящее. А то и будущее захватит, заколдует так, что жизнь станет не мила без колдуньи…

Кокон серебряного света оплёл локоть, сделав похожим на окуклившуюся гусеницу. И из него, как нить из пряжи, тянулась к тонким пальцам звёздная дорожка, наматывалась, как на веретено, отражалась в синих очах-озёрах и таяла. Исчезала, забирая с собой увечье.

— Почему Санни сказал, что ты хочешь отмстить? — нахмурилась Талла. Руки её порхали, как птицы по заброшенному храму, а Верд и уйти не мог, захваченный волшебным искрящимся поводком.

— Потому что у нас было прошлое.

Санни вздрогнул во сне, перебрал ногами, как если бы пытался убежать от невидимого врага.

— И поэтому вы больше не друзья?

— Не думаю, что мы были ими когда-то…

Были. Лучшими друзьями были! Но выдавить это Верд не мог. Потому что «были» — это и правда о прошлом.

— Ему очень стыдно. Прошлое гложет Сантория не меньше, чем тебя, — лёгкие пальцы успокаивающе скользили по коже, гладили, баюкали. Оттого охотник не сразу понял, что девка лезет, куда не следует.

— Не твоего ума дело.

— А что же тогда моего?

— Бабы, — раздражённо буркнул Верд, отгоняя сонное наваждение магии, — Носки бы вязала. Или что там вас заботит…

Талла покатилась со смеху, взметнув сноп серебристых искр из ладоней.

— Носки-и-и-и?! Верд, а ты свяжешь мне носки? Вот если я, например, кого-нибудь мечом, — она щёлкнула ногтем по округлой рукояти и тут же болезненно ойкнула, точно ошпарилась, — порубаю, ты мне носки свяжешь?

Охотник необычайно ярко представил эту картину. И мягкое кресло, и кота на коленях (как же без кота?!), и камин, как в благородных домах, и себя самого: в съехавших на кончик носа очках, прикусившего язык от усердия и наматывающего пряжу на заржавевшие от безделья ножны.

— Отстань, — только и сумел выдавить он, чтобы ненароком не присоединиться к веселью.

Но очаровательное мелодичное хихикание Таллы прекратилось и без строгого приказа. Колдунья нахмурилась и поднесла к самым глазам истончающуюся серебристую нить, что тянулась от руки Верда. Волшебство сделало своё дело, залечило рану, а потому тускнело, таяло весенней паутинкой и осыпалось звёздной пылью. Однако дурной что-то не нравилось. Она понюхала, поймала на язык последние затухающие искры и задумчиво хмыкнула.

Охотник проверил, работают ли мышцы: ни рези, ни крови. Рука сгибалась-разгибалась, словно он дал её неделю отдыха, от раны не осталось и следа. Но колдунья всё ещё недовольно пыхтела.

— Получилось, — осторожно заметил Верд.

Талла равнодушно отозвалась:

— Я знаю.

И то правда. Не впервой колдунья призывает магию. Это для наёмника волшебство — неземное чудо, о каком вспоминаешь до глубокой старости. Дурная, небось, через день забудет, как сверкающие дорожки света соединяли их руки, как щекотали кожу ледяные иголки, как добегали до самого сердца мурашки от её дыхания… Она и не вспомнит. Она и не заметила.

— Там, — дурная поднялась во весь рост и указала в темноту соседнего зала. Не отрывая взгляда, перешагнула через Сантория и пошла.

— Что там? Да стой ты! Дурная!

На ходу поправляя остатки оборванного рукава и обнажая меч, Верд поспешил за ней. А спешить пришлось ого-го как! Колдунья шла по ямам и корягам, по камням и обломкам досок аки по ровному мраморному полу. Ни разу не запнулась, не посмотрела под ноги, не повернулась на пролетающих у самого лица птиц.

Верд же, напротив, успевал и спотыкаться, и ругаться на мельтешащих насекомых, и озираться в поисках неприятеля. Колдунья всё шла, точно рядом не было никого. Точно никто, кто был рядом, не имел значения.

Один зал, заполненный гулким жужжанием, второй, в котором каменные своды всё больше уступали молодой поросли, успевшей подняться выше колена.

Алтарь. Маленькая комнатушка в самой дальней части храма и, вместе с тем, его сердце. Талла остановилась у покосившейся дверцы, беспомощно обернулась на охотника.

— Там что-то есть, — и потянулась к ручке.

— Не трожь!

Верд успел перехватить дурную, дёрнуть в сторону, чтобы не совалась куда ни попадя. Если уж кому и проверять, что за неведомый враг затаился в тёмном углу, то ему, а не глупой наивной девчонке. Тяжёлая мозолистая ладонь толкнула створку, сверкнуло отражение серебра на клинке…