бы так рисковать. Когда поток прибывающих грузовиков иссяк, в последнем из них оказалось тридцать два определенно еврейских ребенка. И что с ними делать? Вернуть немцам? Это даже не обсуждалось. Следует ли им сказать Яну правду? Именно к этому все и идет, — мрачно поняла Ирена. Яга, казалось, была уверена, что у Яна — доброе сердце и он примет правильное решение, но Ирена все еще медлила. Она знала, что ее подруга не разделяет ее подозрений.

А что им еще оставалось делать? Нужно было найти для детей безопасные места, где они могли исчезнуть, и помочь в этом мог только Ян. Тридцать два ребенка в оккупированном городе не выведешь просто так через заднюю дверь. Достать в одно мгновение такое количество поддельных кенкарт (Kennkarte) — выдаваемых немцами основных удостоверений личности — тоже было невозможно. Спасти этих детей можно было лишь неофициально и в любом случае только при помощи Яна и при условии его молчания. Другого выхода не было. Они расскажут обо всем Яну, точнее, расскажет Яга.

Яну стало не по себе, когда он понял, о чем его просят. С одной стороны, Яга ему очень нравилась и он хотел помочь ей. С другой — он прекрасно понимал, что случится, если детей найдут немцы. В раздражении он подумал про себя, что не нуждается в объяснениях Ирены. И так ясно, что детей убьют. Наказанием за побег из гетто была смертная казнь, а эти дети были найдены на «арийской» стороне города. Да, он знал это. Но казнь грозила и всем, кто попытался бы помочь им скрыться[134]. Поэтому этот замысел, по мнению Яна, был крайне безрассудным.

В конце концов именно Ян должен был принять окончательное решение. Именно ему отдал приказ начальник полиции, и с него он потребует отчета. Если бы речь шла об одном-двух детях, то еще можно было рискнуть. Но не тогда, когда их было так много. Неужели женщины этого не понимают? Он надеялся, что хотя бы Яга осознает всю степень грозящей им опасности. Он не желал допустить запретную передачу в приюты тридцати двух обреченных сирот, в то время как немцы назначили его ответственным за эту операцию. Не хотел Ян просить и директоров приютов — старых друзей отца и своей семьи — принять так много детей без «арийских» документов.

Позвонив, он сказал немецкому инспектору правду. Да, здесь были еврейские дети. Несколько десятков. Когда он положил трубку, легко было понять, почему руки у Яна дрожали. Этот немец был выродком даже по нацистским меркам. Он мог прийти и просто расстрелять их всех на месте. Но Ян сделал все, что мог. Теоретически они могли договориться. Естественно, стоить это будет недешево — в случае с немцами бесплатно ничего не бывает, — но об этом он даже не упоминал. В запасе у Яна было двадцать четыре часа. Он потянет за кое-какие ниточки и позвонит «старому доктору». Он уже знал, что Ирена скоро будет в ярости. И было от чего: им придется тайком переправить детей обратно в гетто.

Пожилой отец Яна был другом «старого доктора» Януша Корчака, легендарного польского педагога и борца за права детей, который сейчас возглавлял переполненный приют, расположенный по соседству с молодежным центром Евы Рехтман[135]. Но Ева была не единственной в кругу Ирены, кто был расположен к этому симпатичному человеку.

Все девочки доктора Радлиньской души в нем не чаяли с самых первых дней в кампусе Свободного польского университета, где доктор Корчак преподавал вместе с профессором. Ядвига Денека училась в одной из его новаторских школ и считала его своим наставником. Ала Голуб-Гринберг тянула за семейные ниточки и даже устраивала, чтобы ее кузина Вера собирала деньги для детей доктора. Ирена же просто обожала доктора и его детей, возбужденно галдевших вокруг нее, когда она во время своих ежедневных посещений гетто приносила им конфеты или забавных еврейских кукол, сделанных доктором Витвицким в соответствии с их причудливыми пожеланиями. Доктора Корчака все они хорошо знали. Однако для Ирены это не облегчало тяжесть того, что должно было случиться.

Зимой 1941/42 года, чтобы передать доктору сообщение, не обязательно было входить в гетто. В нескольких его местах все еще работали телефоны — счастливый недосмотр, позволивший провести не одну спасательную операцию. Ян мог лишь надеяться, что доктор поможет им. Нужно было куда-то отправить детей. «[По] моей просьбе, — говорил Ян, — мой отец созвонился с ним»[136]. Если Ян сможет переправить детей обратно через стену и их не застрелят часовые, то согласится ли доктор принять сирот? Доктор Корчак согласился. Выбора не было ни у кого.

Чтобы спланировать эту операцию, у них имелось всего несколько часов. В участке стены в районе Муранув была небольшая брешь, которую немцы пока еще не заделали. А если и заделали, все равно нашлась бы другая. Сироты из гетто точно знали, где находится каждая такая дыра: возможным спасателям стоило просто расспросить их.

Ирена не могла поверить в то, о чем Ян говорил ей, и молча проклинала себя. Ей следовало подыскать другой вариант. Он и правда собирается отправить детей обратно в гетто? Она посещала этот ад по три-четыре раза в день и никогда не согласится на это. Только тот, кто понятия не имел о том, что там происходит, мог найти подобное трусливое, жалкое решение. Они долго бросались взаимными обвинениями и упреками. Позднее Ирена признавалась, что ссора была тяжелой. Ян был просто уничтожен. Ирена в своей ярости не жалела слов.

Но с немецким инспектором Ян все-таки договорился.

* * *

Предрассветные часы, когда еще не развеялась темнота, были бы идеальным моментом для задуманной скрытной операции. Но во время комендантского часа патрули на улицах будут стрелять на поражение. Ян знал, что поможет детям пробраться через дыру на ту сторону стены вечером, когда последние жильцы поспешат по домам и затаятся до того, как на улицах наступит тревожная тишина. На другой стороне, уверил Яна доктор Корчак, их будет ждать кто-то из приюта. Ян лично отправится с детьми к стене. Желая быть честным сам с собой, Ян, похоже, понимал, что его мучит совесть. Он знал, что от Ирены никакого сочувствия не дождется. Полная отвращения, она не желала иметь ничего общего с этим делом.

На улице дети придвинулись к нему поближе. Ян прислушивался к каждому шороху. Шаги могли означать катастрофу и провал всего плана. Шел снег, и любые звуки из-за этого казались громче, детское дыхание