Мы всегда воспринимали себя как пару, команду. Ни один из нас не был главным. Я не прислуживала Джону, как делали многие женщины. Если ему хотелось съесть сэндвич, он вполне мог сам подняться и приготовить. В этом смысле мы были очень продвинутыми. Я жила в браке, а не в долговом рабстве.

Вот почему его разговоры, начавшиеся в последнее время – это, мол, “его дом” и все тут куплено “на его деньги” – так меня удручают. Я понимаю, это говорит болезнь, у людей с диагнозом меняется отношение к деньгам и так далее. И все же в прежние времена он бы ни за что не сказал мне ничего подобного.

Я даже не уверена, помнит ли он, что домов у нас в жизни было два – сначала в Детройте, а уж потом в Мэдисон-Хайтс. Мы, как и почти все вокруг нас, уехали из Детройта вскоре после волнений шестьдесят седьмого года. Этот дом я от сердца с кровью оторвала. Мы прожили в нем без малого двадцать лет. Но жизнь меняется, город меняется. Белые люди были напуганы и вылетели роем. Риелторы нахально стучались в дверь, твердили, что “они” переселяются в соседние дома, распространяли истории о взломах и ограблениях. Вся эта болтовня. И болтовня запугала меня так, что я боялась выйти за порог собственного дома.

Росла я на Тиллман-стрит, в очень бедном районе. Рядом с нами жили чернокожие семьи, и никого это в ту пору не волновало. У нас в квартале кого только не было – болгары, ирландцы, чехи, множество поляков, один еврей, несколько французов (по фамилии Миллер, и все до единого воры) и мистер Уильямс, чернокожий, с ним жила дочь Зула Мэй, и даже смешанная пара была, жена белая, а супруг чернокожий. Это не имело никакого значения, потому что все мы были очень бедны. Никто ничего не имел, и все жили в мире.

Но после беспорядков всё словно рассыпалось. Коулмен Янг стал мэром и ясно дал понять: белых он не любит. Он посоветовал всем нам выехать на Восьмую милю и гнать дальше не оглядываясь. Вскоре все, кого я знала, мои сестры и брат, соседи и друзья покинули Детройт. Все, кроме нас. А я снова жила на одной улице с чернокожими и уговаривала себя, мол, подумаешь, ничего страшного, но на этот раз все обернулось иначе. Нас заставили смириться с тем, что Детройт стал их городом, а быть меньшинством мы, видимо, не так уж привыкли. Я не хотела покидать свой дом. Я любила тот дом. Но мы уехали.

Мне и сейчас больно смотреть, во что превратился город. Столько трущоб, столько заброшенных зданий. Мичиганский центральный вокзал, Национальный театр, “Хадсон”, “Стэтлер”, Мичиганский театр – все разрушено или брошено догнивать. Теперь, я слыхала, белые начали возвращаться в город. Здания восстанавливаются. Построили новые жилые и офисные здания. Все вновь меняется. Не знаю, как к этому отнестись. Белое стало черным, черное стало белым. А в эти дни, в эти затяжные дни, Джон и я живем в промежутке, в сером мире, где ничто не кажется по-настоящему настоящим, а те места, что были когда-то нам дороги, исчезли навсегда.

Мне бы надо в туалет, но пока не хочется вставать. Еще чуть-чуть полежать. Интересно, что сталось с теми, из “Уинклменса”? Почти все они были старше меня. Теперь они все умерли, конечно же, как и многие-многие наши друзья, те, кто переехал вместе с нами из города в пригород. Джиллеты, Ниры, Микеры, Тёрнблумы… все ушли, лишь две-три злосчастные вдовы еще телепаются.

Заранее страшишься потерять родителей, братьев и сестер, супруга, но никто не подготовит тебя к тому, каково хоронить друзей. Каждый раз, когда пролистываешь телефонную книгу, тебе напоминают об этом – она умерла, он умер, они оба умерли. Вычеркнутые имена, телефонные номера, адреса. Страница за страницей – умерли, умерли, умерли. Это больше чем утрата близкого человека. Умирает твоя юность, веселье, задушевные разговоры и слишком много выпивки, длинные выходные, общие горести и общие победы, зависть, ревность, секреты, которыми ни с кем больше не поделишься, и память только на двоих. Ежемесячная игра в пинокль тоже умирает.

Знайте: если вы, вроде нас, еле ковыляете по земле, кто-то из вашего прошлого уже наверняка думает, что вы успели помереть.

В 4.23 я очнулась от обычной своей неглубокой дремоты. Джон навис надо мной, зубы оскалены, лоб изборожден гневными морщинами. Кажется, я уже говорила, что иногда он не отличает свои сны от реальности. Проснется – и не знает ни где он, ни кто он. И от этого бывает зол как Сатана.

– Что случилось, Джон? – спрашиваю я, садясь в постели.

Он зыркает на меня, рот разинут, дыхание хриплое, клокочет мокрота.

– Джон, что случилось? – повторяю я и вижу, как что-то блеснуло в его руке. Вот оно, думаю я, он окончательно съехал с катушек.

– Что ты делаешь, Джон? Что тебе показалось? Тебе что-то приснилось?

– Нет! – рычит он. – Я не сплю. Где мы? Это не наш дом. Куда ты меня затащила?

– Это наш трейлер, Джон. Мы решили прокатиться, помнишь? Я твоя жена. Я Элла.

– Ты не Элла! – рявкает он и стискивает зубы.

– Конечно же, я Элла. Я знаю, кто я. Я твоя жена, я Элла.

На миг его взгляд смягчается, словно он хотя бы отчасти расслышал и понял мои слова.

– Что у тебя в руке, Джон?

Он протягивает руку, и я вижу, что там у него. Это нож.

Нож для масла.

– Дай сюда, ослиная задница! – Я готова его стукнуть.

Когда я так называю Джона, это почему-то убеждает его, что я действительно Элла. Он покорно отдает мне нож, лезвие чем-то испачкано, чем-то липким.

– Ты хотел сделать себе сэндвич, Джон?

– Нет.

– Тогда откуда у тебя на лице арахисовое масло? – Я вынимаю из кармана салфетку, слегка смачиваю ее слюной и вытираю Джону верхнюю губу.

– Не знаю.

– Господи боже! Ступай в постель, Джон.

Это уже не впервые с ним происходит. В прошлый раз, дома, он разбудил меня, буквально растряс, ухватив за ворот ночной рубашки. А еще раньше всерьез напугал: долбил гвоздодером по тумбочке у кровати и требовал, чтобы ему объяснили, где он.

С тех пор у меня и начались проблемы со сном. Не то чтобы я стала бояться мужа. Умереть – это уже не страшно. Удручает другое: я думаю о том, как после припадка Джон окажется один. Не могу представить себе одного из нас без другого.

С утра небо до обидного ясное. Джон проснулся тихий и бодрый, а мне все чертовски досаждает. Мы едим овсянку, пьем чай с тостами и таблетками, собираем вещи и выезжаем. На шоссе мне полегчало. Я решаю забыть вчерашнее и сосредоточиться на том, что предстоит. Впереди долгий путь через весь Северный Техас, по меньшей мере сто шестьдесят миль.

Ландшафт тут плоский, безотрадный – вулканические породы и растрескавшаяся почва с щетиной кустарника. На всякий случай я велю Джону остановиться и залить бак. Сую в автомат кредитку, убеждаюсь, что Джон вставил шланг, иду в дамскую комнату, потом покупаю нам снеки и две большие бутылки воды. Терпеть не могу тратить деньги на воду, но чувствую себя спокойнее, когда она под рукой.