Возвращаюсь, Джон все еще держит шланг. Наверное, недожал рычаг пистолета. Он улыбается мне, когда я подхожу к трейлеру. На голове у него большая кепка с американским флагом, где, интересно, он ее подобрал?

– Готова, Эл? – спрашивает он через открытое окно, когда я забираюсь на сиденье.

– Вроде бы готова, – отвечаю я, удивившись, что он вновь произнес это имя. Джон уже сколько-то лет не называл меня “Эл”. Такие мелочи болезнь крадет у человека одну за другой: ласковые имена, знакомые подробности, благодаря которым дом остается домом. Но эти же мелочи вдруг возвращаются в поездке, поднимаются на поверхность, и я этому рада.

Щелкает заправочный пистолет. Джон вешает шланг на колонку, открывает дверь трейлера. Из щели в колонке выползает чек и улетает, подхваченный ветром. Нам до этого нет дела. Джон устраивается в капитанском кресле, сияет радостно, сжимает мою коленку.

– Привет, красотка! – говорит он, явно довольный тем, что нащупал, хотя по большей части там жир да титановый сустав. И я не стану от вас скрывать – у меня трепыхнулось сердце.

Я улыбаюсь в ответ, настроение поднимается, я счастлива вновь увидеть моего старика.

– Есть еще порох в пороховницах, верно? – спрашиваю я. Он хлопает меня по колену и запускает двигатель. Наверстываем упущенное вчера.

Мы решаем обойтись без “Чертовой веревки” – музея колючей проволоки в Маклине, который, судя по описанию, вполне может оказаться наиглупейшим музеем в мире. Вскоре проезжаем маленькую старомодную заправочную станцию “Филлипс 66” с оранжевыми колонками и дымоходом в форме молочной бутылки. Она не работает, как и многое другое, что надумали отреставрировать вдоль шоссе, но выглядит приятно.

Миля пролетает за милей. Жарко, солнечно, воздух сухой, однако с открытыми окнами вполне комфортно. Вот чем осень хороша для путешествий. Шоссе 66 вновь превращается в дублера автострады, движения почти нет, проскакиваем города с названиями вроде Лела и Аланрид. Сонные городишки – точнее, даже коматозные. Знак, указывающий съезд с автострады:

Но змеиная ферма давно исчезла, о ней напоминают лишь развалины. Я едва не попросила Джона затормозить, чтобы внимательнее осмотреть это место, но предпочла направить наш трейлер на автостраду 40, избегая грязного отрезка пути, оставшегося от Джерико-Гэп[10]. Так хорошо в дороге, глупо прерывать движение, чтобы поглазеть. К тому же я опасаюсь сделать что-то, от чего настроение Джона может измениться, – уж так он хорошо разговорился.

– Помнишь, Элла, как мы ездили в тот раз в Колорадо? Где мы тогда проснулись, а вокруг все овцы, овцы? Поразительное зрелище.

Я изумленно оборачиваюсь к Джону: как давно он ничего подобного не вспоминал. Впрочем, я не жалуюсь.

– Это было в Вейле, – подсказываю я. – Когда мы в шестьдесят девятом поехали на запад.

– Точно! – Он кивает всем телом, не только головой.

– Так было странно! – подхватываю я. – Мы проснулись рано, я выглянула – солнце только что поднялось, и вдруг появились овцы!

Джон указательным пальцем сдвигает повыше солнечные очки и снова кивает:

– Пастух гнал их прямо через кемпинг. Мы расположились поблизости от взгорка, они обступили нас со всех сторон и стали есть траву. Понятия не имею, как он справлялся с таким стадом.

– Может, у него были собаки? – Поверить не могу: я расспрашиваю Джона о том, что случилось с нами много десятилетий тому назад.

– Вроде нет. – Джон неотрывно смотрит на дорогу, словно эта сцена разворачивается прямо сейчас за ветровым стеклом. – Помню, что я тогда почувствовал. Время как будто замедлилось, когда овцы окружили нас. Стояла такая тишина, пока они паслись, овцы совсем не шумели. В какой-то момент мне показалось, что мы оказались в ловушке в нашем трейлере – но все было в порядке. Это просто овцы.

– Вот это мне и нравится в поездках, – замечаю я, глазея в окно на коричневые завитки сорняков у дороги.

– Овцы?

– Как все замедляется. Столько нового за короткое время. Толком не сообразишь, какой нынче день. Время течет медленно. Как во сне.

Джон смотрит на меня озадаченно. Может, и вовсе не слушает. Тем лучше, ведь я, возможно, описала то состояние, в котором он теперь пребывает почти всегда.

– Помнишь, как напугался Кевин? – продолжает Джон. – Бедняжка никогда столько овец не видел. Даже на ярмарке. Пришлось мне его уговаривать, мол, все в порядке. Овцы добрые, их не надо бояться.

– Господи, Джон. – Он пересказывает детали, которые даже я позабыла, а память у меня обширнее моей талии. Я кладу руку ему на предплечье, провожу ногтями по снежно-белым волоскам.

– Что?

– Ничего, Джон. Ничего.

Идеальных моментов у нас больше нет. И уже не будет. Сейчас я это понимаю – потому что, в тот краткий миг, когда Джон вернулся ко мне, я вдруг почувствовала изнутри давление, сильный, сокрушающий внутренности дискомфорт, непохожий на тот дискомфорт, какой настигал меня до сих пор. Я убираю задрожавшую руку с предплечья Джона – хорошо, что не вонзила в него когти, когда меня накрыла первая волна. Шарю в сумочке в поисках маленьких голубых таблеток. Шарю и шарю, в сумочке полным-полно пузырьков с таблетками, только нужной нет. Натыкаюсь на тюбики помады, комки салфеток, обломанные полоски мятной жвачки и пистолет Джона – очень тяжелый, но я теперь боюсь оставлять оружие без присмотра, – а голубые таблетки словно провалились. Наконец нахожу. Руки дрожат, как у наркомана, глотаю сразу две таблетки с водой из неприкосновенного запаса. Еще придется подождать, это я знаю, прежде чем подействует. А пока надо отвлечься.

– Поговори со мной, Джон, – прошу я, передергиваясь от боли, но стараясь, чтобы голос звучал по возможности нормально.

– О чем?

– О чем хочешь. Все равно. Расскажи мне, что ты помнишь.

– О чем?

– О нас. О нашем браке. Расскажи мне что-нибудь.

Джон смотрит на меня, сначала растерянно, точно вопрос вот-вот сотрется из его памяти, потом говорит:

– Как ты выглядела на свадьбе. Я помню, какие красные у тебя были щеки. Ты не румянилась, но щеки у тебя так и горели. Я все думал, ты заболеваешь, у тебя температура. Помню, как поцеловал тебя на ступенях Святой Цецилии, прикоснулся к твоему лицу и подумал: какое горячее, и еще подумал: хочу ощутить этот жар на моем лице.

Меня снова передергивает.

– И я помню, как ты меня поцеловал. Твое лицо было таким прохладным, приятным. А я была в тот день взвинченна. Так хотела, чтобы мы наконец поженились.

Джон смеется. Будем надеяться, мою гримасу он принял за ответную улыбку.