– Расскажи мне что-нибудь еще, что ты помнишь, Джон. Давай же!

– Я помню, как Кевин родился. Я вернулся домой, после того как ты уснула, с ребенком все было хорошо. Синди забрала твоя сестра, я был дома один, и я все плакал и никак не мог остановиться.

– Отчего ты плакал, Джон?

– Не помню. Думаю, я был счастлив. Помню, мне стало стыдно, что я так реву.

– Тут нечего стыдиться, хороший мой.

– Наверное, нечего.

Я сжимаю подлокотники, кое-как перемогаюсь.

– Ты сердился на Кевина за то, что он вечно плакал.

– Не хотел, чтобы в школе его дразнили плаксой.

– И все-таки он таким и остался. – Не получается ни улыбнуться, ни засмеяться, но я бы хотела.

Джон не отвечает. Слева проносится автомобиль, выплевывая выхлопные газы. От их вони меня тошнит. Я уж думала, меня вырвет, но успела открыть окно, и свежий воздух помогает.

– А что ты помнишь о наших поездках, Джон?

Он задумывается. Меня сотрясает сильная судорога дискомфорта.

– Джон!

– Костры. Как мы жгли костры. На следующее утро, когда я вставал и надевал тот же свитер, от одежды пахло дымом. Мне нравился этот запах. За день в дороге он выветривался, и я хотел его вернуть.

– Может быть, сегодня мы разведем костер.

– Хорошо.

Мы проезжаем город Грум, и я вижу “Техасскую Пизанскую башню”, как она обозначена в путеводителях, то есть склонившуюся набок водонапорную башню.

– Ты в порядке? – спохватывается Джон.

– В полном, – лгу я.

Еще одна машина пролетает мимо.

– Куда он спешит? – возмущается Джон.

Такое в нынешней поездке случалось не раз, других водителей раздражают медлительные пенсионеры, но впервые Джон что-то заметил. Боюсь, мы точно так же поступали в молодости, мы были нетерпеливыми путешественниками, гнали, торопясь куда-то добраться, потом гнали обратно домой. Мне представляется карта у нас в подвале, паутина маршрутов, проложенных по всей стране, отпуск за отпуском, и как стремительно все это миновало. Думаю я и о том, как полз по этой же дороге грузовик Джоудов, шины засасывало в почву.

А потом ртутью по костям растекается тепло. Расслабляется напряженная шея, я снова могу вдохнуть. И отчетливо вижу на поле элеватор, башни его – словно пальцы, хватающиеся за небо.

И наступает комфорт.

– Привет, ребята! – чирикает Жанет, симпатичная нахальная официантка, выряженная подругой ковбоя и настолько юная, что утомительная работа еще не выбила из нее бодрый дух. – Добро пожаловать на ранчо “Большой техасский стейк”.

– Привет, юная леди! – отвечает Джон, дотронувшись до своей кепки. Он все еще хорошо себя чувствует и даже готов флиртовать.

У Жанет его реплика вызывает смех – чересчур громкий и чересчур заливистый.

– Ой, вы такие миленькие!

Я киваю и улыбаюсь. Жанет понятия не имеет, что миленькая старенькая дама, которую она обслуживает, нахлопалась наркотиков так, что летает, будто змей на веревочке. Пожалуй, я малость перебрала. Голова гудит. Тело текучее, наэлектризованное. Дискомфорт исчез, но с ним исчезла и я. Кое-как до стола доползла, и на том молодец.

“Большой техасский стейк” – китчевый ресторанчик, снаружи он выглядит приманчиво: гигантская фигура ковбоя с такой же гигантской коровой торчит перед гигантским зданием ранчо. Джон так возбудился, завидев это место, что я не могла ему отказать. Но вы, наверное, уже догадались, что я и сама падка на дешевые приманки для туристов. Я и сейчас восторгаюсь шиной “Унирояль” размером с колесо обозрения на магистрали 94 – дома, в Детройте. Да и колоссального Пола Баньяна, который на севере Мичигана, я тоже любила. Где-то у меня хранится фотография – я и Синди, ей лет пять или шесть, на фоне Синего Быка Бэйба. Мы обе смотрим вверх и машем Джону, который фотографирует нас сверху, из головы Пола Баньяна. Однако внутри “Большой стейк” смахивает скорее на бордель Старого Запада, чем на ранчо. К тому же здоровенный кусок мяса не возбуждает во мне аппетит.

– Итак, мои хорошие, что вам приглянулось? – продолжает чирикать Жанет.

– Я хочу гамбургер, – говорит Джон. Тут ничего нового.

– Восьмиунциевый бифштекс подойдет?

Я киваю Жанет:

– Ему в самый раз. Хорошо прожаренный, будьте добры.

– К нему еще салат и два гарнира, сэр.

Джон теряется, и я спешу вмешаться, хотя и сама плохо соображаю.

– Э-э, с соусом “Тысяча островов”? – уточняю я, выгадывая время, чтобы успеть просмотреть огромный и нелепый комикс меню. – Макароны с сыром. Жареная окра.

– Окей. А для вас, мэм? – Жанет вопросительно склоняет голову набок.

– Мне только сладкий чай, пожалуйста.

Жанет театрально выпячивает губы:

– И больше ничего? У нас есть особый Большой Техасский Бифштекс – семьдесят две унции! Четыре с половиной фунта! В подарок, если управитесь с ним за час.

Я тупо таращусь на официантку:

– Э? Нет, не сегодня, благодарю вас.

– У нас шестидесятилетняя бабуля такой умяла! – хвастается Жанет.

– Вот как? – откликаюсь я. – Но эта бабуля хочет просто сладкий чай.

– Окей! Сейчас принесу вам масло и хлеб!

Жанет уходит, и мне становится легче. Такой избыток энтузиазма слишком напрягает.

Джон озабоченно поглядывает на меня.

– Ты в порядке, дорогая?

– Все хорошо. Чуточку мутит, ничего страшного.

– Ты заболела?

Пожалуй, самое время предупредить вас, что Джон не знает о моей болезни. То есть он знает, что дети возят меня к врачу, мы тогда приклеиваем записки по всему дому – “Мама у врача. Вернется через два часа”, – чтобы он не запаниковал, обнаружив мое отсутствие, но Джон не знает, в чем дело. Да и в любом случае не смог бы удержать эту информацию. Синди рассказала ему про свой развод, а он все время забывает. Каждый раз, когда она к нам приезжает, он спрашивает: “Где Хэнк?” Она в ответ что-нибудь типа: “Не знаю, папа. Мы развелись. Он заезжает только повидать детей”. – “Развелись! – возмущается Джон. – Что за ерунда! Не разводились вы!” – “Развелись, папа”. – “Чушь собачья! Развелись? И мне никто ничего не сказал?” – “Я говорила тебе, папа, но ты забыл”. – “Черта с два я забыл”.

И так далее. Каждый раз, когда она ему это говорит, он словно впервые слышит дурную весть. После пяти-шести подобных опытов мы поняли, что Джон все равно забудет про развод и лучше уж делать вид, будто ничего не произошло, а не расстраивать его снова и снова.

Вот и сегодня, как только перед Джоном поставили тарелку, он перестал волноваться насчет моего здоровья (и всего прочего). Накинулся на еду, словно перед казнью на электрическом стуле.