На девушке была тонкая красная майка, обтягивающая высокую грудь и черные узкие брюки. Как все альфанцы, она носила на голове чалму из переливающейся золотистой ткани, скрывающей изящные изгибы рогов. У девушки были огромные черные глаза, тонкий носик и пухлые алые губы. Она была очень красива.

— Откройте мне ваш секрет, профессор Лотосов, — нежным голоском прошептала она, будто ненароком прильнув к нему полным бедром.

— Никогда, — звучным голосом ответил профессор и величаво выпрямился. — Я вижу вас насквозь. Мое открытие я доверю только Коммунистической партии Земли, и оно будет поставлено на службу человечеству.

Где-то с месяц в интернате было тихо. Андрей Иванович днем проводил специальные занятия, по ночам работал у себя в кабинете, и ночные нянечки, которых он иногда просил принести ему чая без сахара, видели, как он строчит что-то в толстой тетради — азартно строчит, быстро-быстро, и сна у него ни в одном глазу, хоть час ночи за окном, хоть четыре часа утра. Впрочем, чай он пил такой крепкий, что нянечки решили, будто разгадали тайну неукротимой бессонной бодрости Андрея Ивановича, и все дело в горьком столовском чифире. Решили — да на том и успокоились.

Тем более что специальные занятия по новейшей методике, кажется, начали действовать на безнадежных воспитанников. Буйные утихомирились, у эпилептиков припадки стали реже, а олигофрен Мякишев перестал с диким ревом носиться по двору на каждой прогулке. Теперь он гулял вместе со всеми по дорожкам и изредка шумно сглатывал сопли.

Вот только с ребятами из нашего двора интернатовские отчего-то перестали сначала играть, а потом даже и разговаривать. Те висли на ограде, звали — гонять-то после увольнения Косы их было некому, — потом стали от обиды дразниться. Все, все слова припомнили, какими родители им не разрешали интернатовских называть, и даже новым друг у друга научились.

Как-то пришли три подружки, сначала играли у ограды в мячик, потом закинули его на ту сторону. Покричали интернатовским, чтобы те вернули, рассердились, что на них внимания не обращают, и принялись прыгать у ограды, распевая:

— Им-бе-ци-лы, им-бе-ци-лы! — И заканчивали ликующим речитативом: — Кретины вонючие!

Митька — тот самый, который плел когда-то для этих девчонок «бебёшки» и который из обзывательств мог понять разве что слово «вонючие» — слушал-слушал, а потом вдруг сошел с дорожки и направился к ограде. Он шел быстро, размахивая длинными руками и впившись в обидчиц неподвижным взглядом. Подружки разбежались со смехом и визгом — еще кинет камнем или плюнет, — и только одна, самая храбрая, повисла на чугунных прутьях, высунув язык. Митька подошел почти вплотную и уставился на нее исподлобья. Долго таращился, даже кожа зачесалась в тех местах, куда он смотрел, и стало совсем уже не смешно. А потом вдруг пробормотал скороговоркой:

— Бабушку рак внутри ест, — И, схватившись за прутья, надвинувшись, повторил громко и отчетливо: — Бабушку рак внутри ест!

Митькина обидчица отскочила от забора, поскользнулась и с размаху села прямо в грязь. А перед глазами у нее так и вспыхнуло воспоминание о самом жутком, что она видела в жизни: бабушка, мыча и воя, бьется в папиных руках, а изо рта у нее ползет густая темная кровь. Папа потом сказал, что бабушка умерла от рака, а раков они ели в первый и последний раз за полгода до этого, когда приехали родственники с Волги. И все спуталось, склеилось в главный страх, неутешимый, всегда тлеющий под ребрами: что где-то там, в кишках, заведется потихоньку скользкий рак, и вопьется клешнями, и съест изнутри, как бабушку…

— Что ты, я не знаю, — ворчала нянечка, торопливо уводя Митьку от забора и озираясь — еще сбегутся на басовитый девчачий рев люди, или, того хуже, родители этой малахольной, устроят скандал: не следите, мол, за этими вашими, а как за всеми уследишь… — Ты зачем девочку напугал?

Кто бы Митьке враз, одним легким подзатыльником втолковал, что нечего пугать посторонних девочек, — так это Коса. Но Коса в это время жарила куриную ногу у себя на шестиметровой кухне и не знала, чем бы еще занять время после того, как она эту ногу дожарит, и съест, и обгрызет тягучие хрящики, и вымоет посуду. На новую работу она так и не устроилась, жила на небольшие сбережения и целыми днями грезила наяву об интернате. Она и сама удивилась, поняв через пару недель после увольнения, что интернат для нее родной, и помнит она каждую шпатлевочную заплатку на его стенах, каждый горшок с хлорофитумом на подоконниках. Сосредоточенные неразумные лица интернатовских подопечных то и дело всплывали в цепкой, но непонятно теперь зачем работающей памяти, и хотелось тому сопли вытереть, этому шнурки завязать…

Давным-давно, когда Коса лежала в больнице с язвой — а куда без язвы на такой работе, — соседка по палате научила ее бороться с бессонницей, представляя себе какое-нибудь хорошее место — лес, домик на берегу реки. Мол, представишь, расслабишься, да так в сон потихоньку и уплывешь. И теперь, сунув кулак под подушку и закрыв глаза, Коса как-то незаметно для себя вместо леса оказывалась в интернате и поливала хлорофитумы, протирала столы, обходила спальни по привычному маршруту — сначала в правое крыло особняка, к девочкам, потом в левое, к мальчикам.

Вот только в спальнях стояла странная тишина, все лежали неподвижно, укрывшись одеялами с головой и не издавая ни звука. Коса сначала даже радовалась, что хотя бы в ее снах воспитанники стали паиньками, но потом насторожилась — не должны дети, тем более ее дети вести себя так подозрительно примерно. И в одном из снов она не выдержала, присела на ближайшую кровать и подняла одеяло. Под ним оказалась большелобая Танюша, любимица Косы, — уткнувшись лицом в подушку, она беззвучно плакала.

— Кто тебя обидел? — спросила Коса.

Танюша схватила Косу за руку, приложила ее к своим мокрым, крепко зажмуренным глазам и прохныкала:

— Дилектор…

Коса почувствовала жжение в ладони и увидела, как вспыхнули под ней два красноватых огонька, пробиваясь сквозь плоть, высвечивая, словно рентгеном, связки, кости и сосуды. Она отдернула руку, и Танюша рывком села в постели, распахнув лишенные зрачков, полыхающие багровым огнем глаза и вопя так, что жилы вздувались на ее большом выпуклом лбу:

— Дилектор! Дилектор!

— Шестьдесят семь! — вскрикнула Коса и проснулась.

А персонал интерната тем временем дивился тому, как