— Иди ко мне, — хотел он обнять ее, но Клавдия отстранила его руки.

— Помнишь, ты тогда ушел.

— По глупости…

— Нет! На мое счастье! Ты сказал, что мы друг друга стоим.

— И теперь так думаю.

— Зря так решил! Я виновата. Но не перед тобой. И как бы ни жила— село от меня не отвернулось. И пальцем вслед мне никто не показал. Сволочью не назвал! Я телом виновата. Но не сердцем своим. Мою вину мне простят. А вот тебе! Нет уж! Даже мне с тобою противно рядом стоять. А ведь недавно ты оплевал меня. Змеею назвал. За бабью слабость мою. За нее. А сам и плевка моего не стоишь. Уходи! Пусть буду я в глазах села прежней, но не сегодняшней шлюхой крохобора! Вон! Вон из дома моего! — пнула она дверь так, что, грохнувшись о стену, та чуть с петлей не сорвалась.

Магомет выскочил из дома опасаясь скандала, криков. Кляня спою затею, он шел в темноте, спотыкаясь и падая.

Шли дни. И однажды Рафит, сев к тумбочке, стал подсчитывать. Да… немало он потерял, отказав Петру в тот роковой день. Ведь дай он тогда взаймы, тот уже вернул бы долг. А то и сам — вон сколько потерпи. Заработок стал совсем тощим. На книжку куда как меньше класть приходится. С нынешнего заработка далеко не прыгнешь. И люди… Они никак не могут его простить. Даже эта… Клавдия… Морду от него и теперь воротит. Как от прокаженного. Делает вид, что и не знакома она с ним вовсе. И не с ним провела в постели одну из ночей своих. И Рафит, назло бабе, всегда здоровался с нею там, где было больше людей. Он видел, как вспыхивало багровой злобой лицо ее. Как, отворачиваясь, вытирала баба досадные слезы, как стыдясь окружающих убегала, унося на слабых плечах расплату за слабость свою.

А он смеялся. Молча. Радуясь, что не один он в селе меченный. А и она.

Прошло еще два года. Такие же серые, одинокие. Похожие на плач сирот. Вот и подошла весна. Последняя весна его поселения в Каменском. Ничто не изменилось в жизни Магомета. И хотя люди не показывали теперь вслед ему, но и не забыли ничего. Они смирились с его присутствием, существованием в Каменском. Никто и никогда не заговорил, не поддержал разговор, не поинтересовался им. Он жил и не жил здесь. Он был тенью, на которую никто не обращал внимания.

Рафит все чаще приходил к берегу Пенжины. Садился на приглаженный водой валун. Доставал клубок черных ниток, взятый в память о матери. Она так и умерла, держа его в руках.

Черные витки ложатся на ладонь. Они такие же темные, как безысходность. Они такие же длинные, как остаток жизни у волка, изгнанного из стаи. Они такие же непрочные, как жизнь, которой осталось так немного. Они такие же тяжелые — как презрение.

Но их так мало — этих витков… Их легко можно сосчитать на ладони. А сколько еще осталось ему? Может больше, а может меньше? Черный клубок соскальзывает с колен и, подхваченный течением, раскручиваясь, плывет к воронке. Вот он подскочил на воде в последний раз. Исчез. Не стало его. Утонул.

— О! Мать бы его в лоб! — ругнулся он, едва завидев показавшееся на берегу село.

— Тоже мне — Анапка! Едри ее в лапоть! Почти Анапа! Только рост пониже и говно пожиже!

И, оглядев коряков, столпившихся на берегу, загоревал:

— Одни туземцы! Ни одной человечьей рожи! — оглянулся он назад тоскливо.

— Иди, иди! — хмуро отозвался сопровождающий, и Медуза, чертыхнувшись, сошел по трапу на зашумевший галькой берег.

Проходя мимо женщин-корячек, подморгнул им. Те засмеялись. А поравнявшись с мужчинами, сказал:

— Привет, кенты! — Те удивленно посмотрели на приехавшего. Слова такого они не слыхали. Но увидев улыбающееся лицо Медузы, ответили.

— Здрастуй.

Сопровождающий, давясь смехом, заткнул рот платком. Навстречу им стайка корякских ребятишек бежала. Смеялись. Обгоняя друг друга, они заскакивали в воду босыми ногами. Обдавали друг друга брызгами. Один мальчуган разбежавшись, ткнулся головой в живот сопровождающему. В игре не заметил идущих по берегу людей.

Мужчина придержал малыша, ласково потрепал по голове. Тот, сказав что-то по-корякски, вернулся к детям.

— Иностранец сопливый! Ноги в цыпках, а хрен поймешь, что он лопочет, — бурчал приезжий.

— Ох и гад ты! Редкий! И зачем таких на поселение отправляют. Держали бы в лагере до конца срока! — возмутился сопровождающий.

— Я, гражданин начальник, только на язык такой. Но ведь поселение, как и сроки, не за него получаем, — усмехнулся Медуза и свернул вслед на дорогу, ведущую в село. И вдруг опешил, не поверил глазам.

По обе стороны дороги, на длинных, похожих на базарные прилавки столах, стояли: сметана в банках, молоко, творог; яйца и даже куры лежали, уже готовые, сваренные.

Прикрытые чистой марлей они дразнили, звали к себе.

— Если это базар, то где же продавцы? — удивился поселенец.

— Не базар это! Коряков к этим продуктам приучают, — буркнул сопровождающий.

— И что? Бесплатно?

— Да!

— А мне пожрать можно? Все равно же пропадет добро.

— Ешь, — остановился сопровождающий и, присев на скамейку, закурил.

Медуза запивал курятину сметаной, старался оторвать куски мяса побольше. От удивления, или от жадности — онемел. Он хватал банки со сметаной, выпивал их одну за другой, давился яйцами. Ему гак хотелось забрать это все, рассовать по карманам, за пазуху и есть, есть без остановки. Пока челюсти не устанут, и не заноют от боли. Он не мог оторваться от вида этакой груды продуктов, каких не видел много лет. Тряслись руки, губы, тряслась душа.

Смотри, поосторожней. А то беды не оберешься потом, — предупредил сопровождающий.

Ничего! Я железный, — еле открыл набитый до отказа рот Медуза, не боясь, что это приснилось и кто-то сможет запретить ему поесть, упустить из рук край сказочного стола.

Но набитый живот не смог больше воспринять ни глотка еды. И хотя глаза все еще были голодны, пришлось отступить от стола.

— Во горе-то! Неделю животом маяться будешь, — покачал головой сопровождающий и пошел, замедлив шаги. Медуза еле успевал за ним. Шел, икая, покряхтывая.

— Им что? Каждый день этот стол накрывают?

— Да.

— Во лафа! Это ж можно жить припеваючи. О харчах никакой заботы.

— С тебя высчитывать будут. Ты не национальное меньшинство. К этим продуктам приучению не подлежишь.

— Ишь ты! — разочарованно развел руками поселенец и улыбка исчезла с его лица.

— Константин Чумаев, — трудно прочел коряк-председатель сельсовета. И, глянув на Медузу, спросил:

— Есть хочешь?

Сопровождающий задавил в кулаке смех.

— Нет. Не хочу! — оглянулся на него Медуза,