— Не знаю, — вздохнув, честно ответила Велька. — Если есть, да не видно, значит, прячут хорошо. Но я его не сильно боюсь, батюшка. Живут же они с ним, с проклятьем.

— И хорошо, умница моя, — отец снова ласково погладил ее по волосам, к груди ее голову прижал. — Хочешь еще карту рассмотреть? Ну, смотри…

Он ушел, а Велька еще долго сидела в оружейной, разглядывая рисунки на карте и разбирая надписи, мелкими резами начертанные. Какой же маленькой казалась эта нарисованная земля, на столе уместилась, и как она велика на самом деле! Вот, от Верилога до Каменца, города, что отец старшему брату в управление отдал, пути седмица. Значит, если прикинуть по этой карте, сколько им добираться до Карияра, то седмиц семь получается. Ох и долго!

Хотя это как посмотреть. И дальше города есть.

Негромкое рычание оказалось таким неожиданным, что Велька вздрогнула. В дверях стоял Волкобой. И откуда взялся? А лучше спросить — где был, если Велька его с самого сговора не видала? Всех кариярцев встречала, потому что за стол теперь приходилось выходить хотя бы раз в день, а Волкобой пропал куда-то.

Про все забыв, она вскочила со скамьи, бросилась, обняла пса, прижалась лицом к его мохнатой шее, а он тут же лизнул ее в щеку.

— Волкобоюшка, дорогой, где же ты был?

Пес, конечно, не ответил, только заворчал тихонько.

— Тебе бы еще говорить научиться, — вздохнула Велька.

— Зачем ему? С ним и так милуются, обнимают, как любимого брата!

Велька, растерянная, вскочила: в нескольких шагах позади пса стоял Ириней.

— Здорова ли ты, княженка Велья Велеславна? — на его губах дрожала улыбка, чуть насмешливая.

— Спасибо, княжич, — склонила голову Велька, — а у тебя все ли поздорову?

— Еще бы. Ну, княженка, я вам мешать не стану, вижу, что лишний, — он повернулся, чтобы уходить.

— Постой, княжич! — воскликнула Велька. — Ты не отца ли моего искал?

— Нет. Я за ним пришел, — Ириней кивком указал на Волкобоя, — а он, наверное, тебя учуял, вот и забрел, куда гостям не полагается. Давай уведу? А то еще заметят его тут, нехорошо.

— Уведи, — вздохнула Велька, — иди, Волкобоюшка. Еще увидимся, я тебе косточку припасу, — а сама все продолжала гладить пса по холке.

— Эко ты от него оторваться не можешь, — усмехнулся княжич, — а был бы я твой жених, меня бы так встречала и провожала?

— Что ты, княжич, как можно, прилюдно-то? Да и шерсти у тебя маловато, — Велька нарочито-безмятежно улыбнулась, запустив пальцы в густой собачий мех, — а ты у сестры моей про то уже спросил?

— Что ты, княженка, как можно, — передразнил Ириней, — у меня язык не повернется, — сверкнув на Вельку глазами, он крепко взял пса за ошейник и повел через сени во двор.

Велька смотрела им вслед, кусая губы. На Чаяну Ириней вроде и не глядел, зато та глаз с него почти не сводила, все пытаясь поймать его взгляд. Княгиня право выбора ей дала, так, похоже, сестра и выбрала уже. А вот Ириней…

Ириней и на Вельку перестал глядеть, с тех пор как узнал, что она княженка. Вообще пересел за дальний конец стола, к своим кметям. Только теперь вот заговорил, да с намеками. Кстати сказать, остальные трое княжичей на Вельку тоже не особо внимания обращали, хотя поглядывали, но этак осторожно, искоса, и вроде с сомнением. Никому из них она не нравилась, похоже. Только Иринею, да и то он ее в меньшицы хотел, а теперь будто растерялся. Выходит, в своем тереме ему нужна другая хозяйка-княжна? Может, и присмотрел уже?

А другие двое, Велемил с Яробраном, наоборот, глаза скоро проглядят, княжной-красавицей любуясь. Яробран, тот, кажется, и есть при этом забывает. Но их сестра словно не видит. Третий, Горибор, от еды не отвлекается, уминает за обе щеки и все больше боярынями с боярышнями любуется.

Как непросто это. Их две невесты на четырех женихов, и в любом случае придется выбирать — и им, и парням. Как же все решится и разделится? Поговорить бы с ними, княжичами этими, и хоть немного понять, что на душе у них, чего хотят?..

В тот же день, незадолго до общего вечернего застолья, Чаяна пришла к Вельке в горницу. Нарядилась ярко, она теперь каждый день словно хотела превзойти себя вчерашнюю. Без повязки на голове, поскольку сговоренная невеста, в новой, лазоревого цвета шелковой верхице, с тремя рядами ожерелий, в которых крупный жемчуг нанизали то вперемежку с хрусталем, то с лалами,[29] кроваво горевшими на ярком шелке. И коса ее звенела хрустальными бусинами, щеки горели румянцем, а глаза блестели. Влетела в горницу, как северный ветер, посмотрела на Вельку, что сидела, почти готовая, перед раскрытой шкатулкой, скривила губы.

— То не заставить было тебя одеться достойно, а теперь, гляди, и не узнать! — выхватив у Малки из рук Велькино ожерелье из сердолика и янтаря, княжна в сердцах швырнула его на пол.

Малка так и застыла на месте, удивленная донельзя. Велька тоже не сразу нашлась, что сказать. Махнула рукой горничной — иди, дескать. Спросила:

— Ты что это, сестрица, не с той ноги нынче встала?

— В тебе и правда девку с болота больше не узнать. А была чернавка чернавкой.

— Что ж. Я ведь не девка с болота. Я княженка, ты помнишь, — Велька старалась говорить спокойно.

И впрямь одеваться она теперь стала по-другому, так ведь следила за этим нянька, сама выбирала в сундуках, что княженке надеть. А самой Вельке было все равно, в чем день-деньской в горнице просиживать да в трапезной иногда показаться.

— Не надевай и это, — Чаяна и другое ожерелье смахнула со стола, хрустальное.

— Что, нехорошо оно мне? — Велька приподняла бровь. — Ну, выбери сама, а я надену.

— Вот это! — княжна потянула из шкатулки нить стеклянных бусин с потемневшими серебряными подвесками. — Это возьми.

Эти бусины не блестели, а все, что не блестело, Чаяне не нравилось.

— Давай, — Велька взяла ожерелье, хотела надеть, но Чаяна, словно спохватившись, и его выхватила у нее из рук и бросила в шкатулку.

— Нет, оно нехорошо, сама другое возьми!

— Возьму. Ты злиться перестань, — Велька взяла сестру за руку. — Не нужен мне твой Ириней, разве не видишь? И я ему. И никому я там не нужна. И мне — никто.

— Глупая ты просто! — Чаяна села на лавку, закрыла лицо руками. — Не понимаешь ничего. И что же, тебе совсем никто из них не люб?

— Моего любого там нет, — вдруг неожиданно для себя сказала Велька чистую правду.

Потому что и себе она признаваться не хотела, что просыпается под утро, как наяву чувствуя руки Венко на своих плечах, а губы его — на своих губах. Потому что Купала уже прошла, и ничего от нее не осталось, разве что туман над водой.