– Это же ранний Анисов*, – выносит вердикт, не отрываясь от исследования картины.

А я в свою очередь исследую ее.

Где та девочка в шортах и футболке, тонко устраивавшая мне допрос о том, с кем я провел вечер, при этом без смущения прихрамывая на одну ногу? Где открытые эмоции, что я с легкостью считывал, просто посмотрев в ярко-синие глаза?

Передо мной на ее месте теперь элегантная сдержанная молодая женщина, научившаяся прятать собственные проявления чувств за маской вежливости и отчуждения.

Красивая, чертовски красивая. Маша и тогда могла похвастаться выдающейся внешностью, а сейчас эта красота преобразовалась в ещё более утонченную. Скульптурные, слегка выделенные косметикой черты лица, губы, тронутые прозрачным блеском. Она все ещё воздушная, как и тогда, просто помимо нежности в образе приобрела ещё и мощный женский магнетизм.

Строгая белая блузка, подчеркивающая стройную фигуру, укороченные по последнему писку моды штаны и высокие каблуки рисуют образ деловой женщины. Недоступной, но донельзя сексуальной.

Чужая. Вижу, что чужая. Не моя Маша. Другая, повзрослевшая.

Только волосы все те же. Светлые, слегка волнистые длинные локоны.

Даже по прошествии трех лет я помню, какие они мягкие на ощупь и как своим ароматом по крови запускают экстази.

– Откуда у тебя такая вещь? Эта картина может стоить очень дорого, – возвращает меня на землю Маша.

– Насколько дорого?

– Нуууу, примерно, как двухкомнатная квартира в спальном районе Москвы.

Прищуриваюсь, выискивая в ее лице хотя бы малейший намек на возможность поживиться. Прикрытая радость, расчёт в глазах, что-нибудь. Но ничего из вышеперечисленного нет. Просто голая констатация факта и восхищение. Синие глаза, переместившись на короткий миг на меня, снова возвращаются к картине.

Зачем я что-то ищу? Ведь сам не верю в ее причастность к махинациям. Срабатывает профессиональная привычка. Узнать что к чему, поймать эмоции. Ее я ловлю с удвоенным вниманием. И даже не в привычке дело. Просто смотрю и как будто на поверхность всплывают те три дня, со дна доставая то, что упорно пытался забыть. Ведь не забыл на самом деле. Если бы забыл, давно бы опять в гости наведался. Иван звал не единожды.

Надев белые перчатки, Маша опять склоняется и слегка прикасается пальцами к краске в левом углу.

– Так откуда она у тебя? – повторяет свой вопрос.

– Матери в наследство досталась от дальнего родственника, – выдаю подготовленную историю, – Нам она не нужна. Мы искусством не шибко балуемся, решили продать.

На самом деле картину нам под расписку оставил друг Воронина, подавший второе заявление на галерею. Полковник уговорил его помочь делу и выделить для расследования из его коллекции какую-нибудь ценную репродукцию. Скрипя зубами тот согласился под мою ответственность. Теперь если с картиной что-то случится, заплатить за нее обязан буду я из собственного кармана.

Таких денег у меня в помине нет, но повесить это дело на кого-то другого я попросту не мог. Никто не стал бы разбираться имеет ли Маша отношение к махинациям или нет. У нас все просто. Что лежит на поверхности, то и съедают. Раскапывать истину мало кто станет.

– Потрясающе, – с придыханием выпаливает Маша и снова поворачивает ко мне голову. – Я давно не видела таких старинных работ. Это же конец девятнадцатого века.

Впервые за утро я вижу в ее глазах блеск. Точнее он уже мелькнул один раз, когда я только вошел в кабинет, а потом скрылся. Теперь вот еще раз. Как будто ожила.

– Мне это мало о чем говорит, – хмыкаю, усмехнувшись, – документов на картину у нас нет. Поэтому я даже не знаю оригинал это или фальшивка.

– Я, конечно, не могу пока точно сказать, но что-то мне подсказывает, что это таки ориг…

– Доброе утро, Дамир Маратович, – перебивает Машу директор галереи и, улыбаясь мне самой широкой улыбкой, входит в кабинет. Протягивает руку. – Вы все же решили последовать моему совету?

Бросив беглый взгляд на картину, серые глаза Ельского перемещаются на меня. Вчера в галерее я прибегнул к самому распространенному способу отвода подозрения. Вывернул наш разговор так, чтобы Александр был уверен, что это с его подачи я решил принести картину на экспертизу.

– Да, – утвердительно киваю, – надеюсь на Вашу помощь.

– Обязательно! Мы сделаем все, что от нас требуется. Что там, Мария? – отойдя от меня, мужчина, следуя примеру Маши, приближает лицо к репродукции.

– Ранний Анисов. Кажется, это та самая работа, которую он посвятил своей возлюбленной и которую рисовал больше полугода, – начинает тараторить Маша. – Я тут посмотрела, конечно еще рано говорить, но мне кажется, что это ор…

– Ну-ну, Мария, Вы же знаете наше правило, – в очередной раз резко прерывает ее Ельский.

Маша запинается.

– Да, извините.

И что это у нас такое?

Заметив немой вопрос в моих глазах, всезнающий ценитель прекрасного спешит оправдаться.

– У нас правило в галерее, никогда не обнадеживать клиента. Даже если мы при первом осмотре работы на девяносто процентов уверены, что перед нами оригинал, мы никогда не говорим об этом хозяину картины, так как дальнейший анализ может показать, что это копия. И тогда будет вдвойне неприятно. Неоправданные ожидания, понимаете ли, самые неприятные.

Ну да… Я вижу, как забегали твои глаза и каким приценивающимся взглядом ты оцениваешь картину. Неоправданные ожидания, говоришь?

– Понимаю. Сколько примерно по времени займет экспертиза?

– Неделю, – навскидку отвечает Маша, и тут же ее ответ перекрывает грузный голос Александра.

– Около трех недель, я бы сказал. Мария с картинами этого периода еще не сталкивалась. Пока не понимает объема работы, поэтому рассчитывайте на две-три недели, Дамир Маратович.

Маша непонимающе косится на своего работодателя, даже открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает под тяжестью его взгляда.

– Хорошо, я понял. От меня что-то еще требуется? – не переставая анализировать их реакцию, спрашиваю я.

– Да. Заполнить документы, – говорит Маша, обходя свой стол.

– Вы заполняйте, а я пойду. Рад был Вас снова увидеть, Дамир Маратович, – протянув мне руку, улыбается шибко довольный Ельский.

– Спасибо.

Не нравится мне этот хмырь. Скользкий слишком, а фальшивая улыбка обычно прячет за собой нечто, чего человек демонстрировать не желает.

Дверь за ним закрывается, и я могу наконец сесть в кресло напротив Маши. Оставшись наедине, она снова замыкается в себе. Выпрямляет спину и тщательно заводит за уши волосы.

Достаю зажигалку и на автомате прокручиваю в ладони.

Не может она иметь отношение к махинациям, проводимым здесь. Просто не может. Не тот это человек. Слишком хорошо я помню эту девочку, чтобы даже допустить мысль о том, что она в сговоре с этим торгашом.