— Кто тама?

— Это Игорь, Оксана Пална!

— Кто?

— Игорь, зять ваш, откройте, пожалуйста.

Игореша стоял у двери на том же коврике, что и семнадцать лет назад.

— Смотрите-ка, всё так же, здравствуйте, Оксана Пална.

— Ты, что ль, и вправду?

— Я, Оксана Пална, я вернулся.

— Малоумный ты, что ли, кого вернулся, ты чего?

Игореша стянул ботинки, поправил носки и прошел на кухню.

— Ну, в общем, так, Оксана Пална, я понял, что был ох как не прав… повидаться я с вами пришел.

Оксана Павловна оперлась об эмалированную поверхность раковины.

— А жил как?

— Да поначалу тяжко, а потом встретил Людку, жену свою, у нас дочь родилась.

— Ну, поздравляю я тебя, милай сын. Жисть ты свою устроил…

— Устроил, хотя всякое, конечно, бывало… бывало так хреново станет.

— Хреново, значит?

— Но вот ведь что важно, Оксана Пална, вы ж ведь правы оказались: я в такие моменты всегда вас вспоминал, как вы мне говорили «молись!». Так ведь помогает!

Оксана Павловна отвернулась и, кивая, что-то пробормотала.

То, чего человек по-обычному ежедневно не замечает, в секунду проникло в Ксюшино воображение, смешало величины и формы предметов, ощущения и равновесие. Все направления, вверх и вниз, стали направлением в никуда, Ксюшино тело больше не чувствовало вертикальной оси, перпендикулярной плоскости земли, предметы больше не совпадали с окружающей действительностью, не находились в пространстве и не протекали во времени. Ксения смотрела в небо, солнце пробивалось сквозь стенку бирюзы и разбивалось на ее лице, проникало в глаза, в нос, делало их горячими и осаждало щеки румянцем. Гулкость передвижений воздуха, пары со всех теплотрасс в округе оставались на лице, на одежде, в ушах. Колокольный гром всех часовен, всех падающих и разбивающихся льдин, звоночки с детских велосипедов — все входило в глаза, в уши, в живот и никуда не двигалось, создавало внутри гомон и оседало в горле, пунцовые пятна на коленках больше не болели, не болело больше ничего.

Нынешнее Восьмое марта стало для Ксении особенным: чудный весенний денек, громкое пение птиц и гулкая весенняя капель теперь перемешались с четвертой неделей Великого поста и со всеми бабкиными взываниями к деревянным иконам.

И вот Ксюшу снова возвращали на шестой этаж.

Была у профессора математики, Бегленко Ивана Михайловича, гражданская жена и дача в Подмосковье. Жена была родом из профессорского колена, задумчивая и робкая. Детей они не желали, у них не родилось, а потому жениться повода не было. Поначалу супруга трепетно намекала и на колечко, и на ЗАГС за углом, но спустя год утихла и радость влезать в корсет свадебного платья оставила «молоденьким». К тому же и Иван Михайлович находился в таком почтенном возрасте, когда даже во дворце бракосочетаний было неприлично целоваться.

В пятьдесят лет его назначили на должность декана факультета математики, после чего к Ивану Михайловичу намертво прилепилось прозвище Грымза. Даже преподаватели, стоя в курилке, стали называть его так, чтобы было яснее, что речь идет не о каком-нибудь Иване Михайловиче с какой-нибудь кафедры, а о декане. Для него самого секретом это не было, поскольку он знал, что прозвище это почетное и перешло к нему вместе с должностью. Единственным недостатком порой являлась путаница для студентов: первое время понять, о ком из двух грымз-деканов идет речь, было невозможно.

Лето они с супругой проводили на даче, днем пропалывая лук и опрыскивая колорадских жучков, а вечером Иван Михайлович отправлял жену на пятичасовом автобусе домой, а сам усаживался ловить мальков, попутно вырезая небольшие фигурки из дерева. В воскресенье, в три часа ровно, он складывал поделки в портфель и отправлялся домой свеженький и довольный, чтоб в понедельник опять побежать на работу.

Очередная неделя началась с обычного разговора с помощницей Лизочкой:

— Представляешь, сегодня еще не завтракал, бедный, бедный мой желудок! Забегу в столовую, скажешь студентам, чтоб немножко подождали.

— Как же вы так? Сегодня там такая каша! Успевайте, успевайте, Иван Михайлович.

Через десять минут он задумчиво доел завтрак и запил все брусничным киселем.

Зашел в аудиторию, ловко приземлился в кресло и, начиная с «Я», стал проверять наличие присутствующих. Где-то на «Л» Бегленко вдруг запнулся, обнаружив, что в группе у него в этом году всего две девушки.

— Ну что, Анастасия, Ольга, повезло вам, среди кавалеров будете учиться.

— Да вы вроде тоже не среди мужчин работаете, Иван Михайлович.

Иван Михайлович покраснел.

— Приступим к занятию, Настя, верно?

— Верно, но я предпочитаю, чтоб меня называли Настасьей.

Иван Михайлович поправил узелок на галстуке и продолжил:

— Итак, первый курс, поскольку вы все имеете разный уровень подготовки, я бы хотел вернуться к концу школьной программы.

— А может, нам и палочки для счета достать?

— Можете достать, Настасья, если ваши дела так плохи.

Иван Михайлович еще раз поправил галстук и приступил к дробям.

На протяжении всей лекции он то ослаблял галстук, то затягивал его плотнее и в итоге совсем его снял.

В ночь с первого на второе сентября Бегленко не спалось, а когда наконец он засыпал, то начинал повторять «палочки, палочки» и бесконечно искать галстук на белой ночной майке. Наутро он, шаркая пушистыми тапочками, подошел к зеркалу, приподнял веко и обнаружил под ним десятки невыспавшихся капилляров. «Ну, нахальная рыжая, еще поглядим на тебя во время сессии».

Вооружившись преподавательской смелостью, решительный Иван Михайлович вошел в аудиторию. Все было как вчера, только Настя сегодня предпочла повторению теорем чтение Набокова. В течение полутора часов Бегленко прохаживался от доски к ее парте и в итоге, не выдержав, обратился к ней:

— Настасья, вам с нами совсем не интересно, принести сборник второго уровня?

— Нет, спасибо, Иван Михайлович, повторение — мать учения.

Остаток лекции Настя увлеченно переворачивала страницы и периодически по-детски неловко убирала вьющиеся рыжие пряди с лица.

— Настасья, вы совсем не смотрите на доску, вам что-то непонятно? Спрашивайте меня.

— Спрошу, Иван Михайлович, мне кажется, еще не раз спрошу.

Бегленко опустил разрумянившееся лицо и продолжил занятие.

После пары Бегленко конфузливо остановил Настю: «Настасья Мухина, зайдите потом ко мне в деканат».

Спустя пять часов в деканат ворвалась Мухина. Дожевывая булку, она закрыла дверь.