На этой мамка совсем юная, Эля ей что-то нашептывает, а она примерно ждет, когда же «вылетит птичка», и смотрит на фотографа. Перед ней раскрытый дневник… но это уже следующая фотография. Расчерченные типографские линеечки, слева цифра пять, дальше черточка, потом римская пять, тире — тысяча девятьсот семьдесят пятый. «Нем. яз. — § 17, литра — М.Горький (тв-во), история — назревание рев. кризиса». Красными чернилами — замечание: подсказывает на уроке. Галя, вероятно, была хорошей ученицей, раз подсказывала, а может, просто выскочкой, в любом случае теперь этого никто, кроме бабушки, рассказать Павлику не может. Теперь мамка живет на КамГЭСе с новым мужем, а сына оставила бабушке, иногда звонит, иногда заезжает «пивнуть по-быстренькому кофеек», но не остается на ночь — спешит вернуться домой, туда, где ее дожидается супруг Колюня.

Первый класс у Павлика совпал с публичным вопросом президента «Кто есть ху?», очередями за водкой по девять десять с пробкой-бескозыркой, за растительным маслом. Мама покупала за рубежом товар и продавала в СССР втридорога. Простодушный Пашкин отец в это время ежечасно проматывал ее деньги и приносил раскровавленную рожу домой, приводя на запах крови престранных огромных мужиков, отдавая им последнее, что оставалось в советском сейфе — комоде. Как-то раз занятия отменили по непонятным причинам, Павлика никто не встретил. Он одиноко дошагал до дома, открыл незапертую дверь и вдруг услышал мамин крик в телефонную трубку: «Уезжай оттудова! Какая Москва, какая вообще Америка?! Ты о чем вообще, у нас Пашка маленький! Поняла… поняла… ладно… поняла…» С тех пор семья Павлика стала неполной, разговоров об отце не допускалось, а мамка притихла и занялась «взрослыми» делами. Теперь казалось, что вместе с расстрелом Белого дома в Москве расстреляли и ее саму, ту ее часть, которую впоследствии она стала пренебрежительно называть совдепом.

В седьмом классе все было уже совсем иначе: все «ху» определились, и мамка нашла себе нового мужа. Теперь Павлик смотрел на комод сверху вниз: углубление столешницы стало хранилищем сбережений, оно утеряло сукно от частых посягательств и стало матовым, размазав всю Пашину курносость, кроме которой ему от отца достался еще врожденный порок сердца, ранний юношеский пушок на щеках и довольно скверный, крепкий характер.

Пашка несся по коридору, в кофте его, как в мешке, с верхом лежали шаньги и ватрушки. Он аккуратно завернул за угол, придержав подол, а затем, ухватив подпрыгнувшую выпечку, постучался в директорскую.

— Эльвира Ивановна! Вы вызывали, эй?!

— Чё орешь, она по телефону разговаривает.

За секретарским столом сидела крохотная женщина. Передними зубами она грызла колпачок ручки.

— Я говорю, меня вызывали?

— Да, Эльвира Ивановна тя вызывала! А чё ты не на уроке?

— Так вы ж сами только что сказали: Эльвира Ивановна тебя вызывала.

— Ты дурак?

— Не грызите ручку, мадам, а то чернила польются, весь рот синим станет, у меня такое уже было. Очень вязко будет на языке. Хотите булку?

Крохотная женщина выплюнула кусок пластмассового колпачка и направилась к директрисе.

— Тут Павел к вам, Шутов, пускай заходит?

Пашка вошел в бордовый кабинет. На подоконнике спала кошка. Запах ее мочи мешался с запахом духов Эльвиры Ивановны. Паша стал прятать выпечку.

— Здрасте, Эльвира Ивановна!

— Здравствуй, Паша. Присаживайся, пожалуйста.

— Так я это… я ненадолго.

— Садись, садись. Н у, рассказывай, что там у вас вчера произошло с Зинаидой Сергеевной на истории?

— Погань она — вот что.

— Так! Ты как смеешь так говорить о преподавателе?

Эльвира Ивановна вытянула обе губы и стала походить на утку.

— Погань, я говорю.

— Ладно, Шутов, а с Колей Ксенчиным что было, тоже погань?

— Тоже.

— Давай! Давай, Паш, рассказывай, я тебе говорю.

— Я не стукач.

— Называй это как хочешь.

Губы директрисы как-то внезапно расправились и стали улыбкой.

— Ну, давай.

— Муж пусть вам дает, а я пошел.

После ухода Павлика Эльвира Ивановна зарылась в бурые папочки личных дел, отшвыривая самых непутевых. Паша Шутов полетел первым. Ничего примечательного, а так, бездарь обыкновенный: «Конфликтный, у нас с первого класса, отец… знаю… порок сердца, порок сердца… вот это уже любопытно, господа Шутовы…»

В конце девяностых поселок Кислотные Дачи поделился на Новые Дачи и Старые, коммуналки обветшали, таблички с указателями враз отвалились. Теперь неясно было, куда идти дальше, если вдруг, не дай бог, оказался на какой-нибудь Суперфосфатной улице или улице Бакинских Комиссаров, безопаснее всего было стоять на месте и ждать — Новые Дачи разрастались ежеминутно и обрастали фонарями. Школа, в которой учился Павлик, географически тоже оказалась на Дачах Старых, она до сих пор жила на тех улочках, в которые когда-то советские люди втискивали свои магазины промтоваров и двухэтажные хрущевки. Зато директриса жила уже на Дачах Новых, видела новые сны о красном кирпичном здании школы, обещанном районо за ее «хорошую успеваемость».

«А на этой фотокарточке мамке шестнадцать, тут они всем классом собрались, страшненькие все, в фартучках каких-то дебильных, и очень серьезные. Мама с Элькой в центре, опять мама в объектив смотрит, а Эля, судя по всему, ворону поймала, — Павлик молча сидел в кресле и указательным пальцем закрывал мамин передник, — и в самом деле какие-то больно серьезные, семь мальчишек, все остальные девки…»

— Ба, а мамку, кажись, Эльвира Иванна вызывает!

На пышный ковер с бахромой Павлик с мамкой явились на следующий же день. Крохотная женщина сидела на том же месте и целеустремленно догрызала пластмассовый колпачок.

— Здрасть, вы к Эльвире Ивановне?

Пластмассовый синий кусочек вывалился из ровных зубов и бесшумно упал на письменный стол.

— Будьте так добры, сообщите, я мама Паши Шутова. Если что, Галина Павловна.

— Ладн, щас, секундочку обождите.

Маленькое туловище исчезло за дверью.

— Ну, Пашек, чего ты вообще тушуешься, если ты прав, то меня никто и ни за что ругать не будет, слышишь?

Павел оглядывался по сторонам и натужно кусал заусенцы.

— Будет. Только я все равно не расскажу ничего.

— Да не рассказывай ты, ради бога, мне и без твоего детсада проблем хватает. Ты не психуй главное.

Когда Пашкин отец в эпоху перестройки надумал зажить хорошо, с собой он в первую очередь позвал Сергуню, Элькиного мужа, верного друга семьи Шутовых. Эля в то время оканчивала педагогический и мало еще чего впереди себе представляла, но одно она знала точно — Галька останется с ней навечно в том или ином роде, а пойдут детишки, так можно будет еще и породниться — «покрестить всех крест-накрест».