Утром мы с мамой относили вещи для этих несчастных людей на улицу Бьенфезанс. На мосту Альма я встретила Жана Пино, на улице Миромениль — месье Эйссена; мадам Кац и мадам Орвиллер сказали, что я могу прийти помочь им после обеда и вообще приходить по утрам.

Наконец-то я нашла дело, благодаря которому не погрязну в эгоизме. Очень рада.

Кажется, с прошлой среды прошел целый год.

Работала вчера с двух до половины шестого и сегодня с девяти утра до полудня на улице Бьенфезанс. Возня с бумажками. Но я почти рада погружаться в эту страшную реальность. Вчера у Николь я, flop[129], рассказывала все, чего наслушалась; о депортации здесь говорится как о чем-то совершенно обыденном. В Дранси, как я поняла, есть и женщины и дети. Депортируют оттуда каждый день. На стадионе никого не осталось, всех вывезли в Бон-ла-Роланд.

Тут работают изумительные женщины. Мадам Орвиллер, мадам Кац и другие. Они измучены, но стойко держатся. Весь день — непрерывный поток женщин, потерявших детей, мужчин, потерявших жен, детей, потерявших родителей, людей, приходящих что-нибудь узнать о своих детях и женах или предлагающих приютить чужих детей. Некоторые женщины плачут. Одна вчера упала в обморок. Я сижу в соседней комнате, так что всего этого не вижу. Но кое-что слышу и понимаю, что происходит.

Вчера прибыл целый поезд с детьми из Бордо и Бельфора; как будто их привезли на каникулы в летний лагерь — ужасно!

Некоторых женщин увезли в Дранси прямо в ночных рубашках.

Пришла одна девочка, сказала, что ее родителей увели, а больше никого у нее нет.

Рядом со мной Франсуаза Бернейм обзванивает больницы — узнает о здоровье детей, чьих родителей, братьев и сестер арестовали.

С улицы Бьенфезанс я пошла навестить мадам Бор, она ужасно милая, очень молодо выглядит.

Утро — улица Бьенфезанс. Много работала с Франсуазой Бернейм. Сортировали вещи, присланные заключенными[130]: кольца, ключи, ножницы, были даже огромные портновские, наверное, какой-то портной прихватил их с собой, думал, что будет там работать по специальности. Среди множества кое-как запакованных пакетов была небольшая, очень аккуратная белая коробочка; не знаю почему, но я сразу поняла — это папина. И правда — это оказалось его пенсне, он послал его в починку.

Мадемуазель Детро.

После обеда — библиотека. Глоток, нормальной жизни. Приходили Ж. М., Жан-Поль и Николь. Ж. М. подарил мне «Братьев Карамазовых», такая ирония.

Была там до пяти, потом пошла к Николь, должны были прийти Пино. Я пригласила Ж. М. на воскресенье. До самого конца, до «Севр-Вавилон», не знала, сделаю это или нет. И в ту минуту, когда твердо решила не делать, все сделалось само собой, просто вырвалось у меня. И хорошо, что так получилось и теперь уж сказанного не отменишь. Он сразу согласился.

Жизнь удивительна. Это не афоризм. Сегодня вечером я сама не своя. Мне все кажется, что я живу в каком-то романе, не знаю, как сказать точнее. Как будто крылья выросли. Вчера мы с Денизой были у Ж. М. в Сен-Клу. Провели прекрасный вечер — слушали пластинки у него в библиотеке, открытые окна которой выходили в ослепительно сияющий под солнцем и в то же время безмятежный сад. Дениза играла. Был Молинье и еще один очень приятный юноша.

А после ужина, в девять часов, Ж. М. позвонил и сказал, что сегодня не придет; кажется, у него размолвка с родителями, не знаю из-за чего.

Я так расстроилась, нет, не то слово, — никогда бы не подумала, что могу так сильно огорчиться по подобному поводу. Всю ночь не спала. Мучилась и ничего не могла с собой сделать. Думала, день будет испорчен. Готовилась хандрить.

Но, хоть ничего не изменилось, день получился восхитительный, спасибо Жану Пино. Он, с его благородством и тактом, помог мне не замкнуться в себе. После ужина мы долго разговаривали с ним на крыльце. Я открыла ему душу и не думала даже, что в этом может быть что-то плохое. С ним все легко и естественно. Не жалею и не раскаиваюсь. Я как в волшебной сказке. Что-то волшебное есть в моей нынешней жизни. И это наполняет мое сердце благодарностью.

Утром работала на улице Бьенфезанс.

Новости от папы. Он описывает что-то невероятное, душераздирающее. С 16-го числа никому не позволено выходить наружу. Дантов ад — говорит Поль. По сравнению с этим им кажется раем Компьень! Слушала первую подготовительную лекцию — и поначалу ощущала глухой протест. Когда Левшец[131] рассказывал о еврейском вопросе, меня так и распирало от возмущения: он говорил о еврействе, о том, что мы не понимаем, почему нас преследуют (это правда), потому что утратили свои традиции, и призывал вернуться в гетто. Нет, я не принадлежу к еврейской нации. Живи мы во времена Христа… Тогда были только иудеи и язычники, верующие и непросвещенные. Оттуда все идет. Эти люди мыслят узко, по-сектантски. И, что сейчас серьезнее всего, они оправдывают нацизм. Чем больше они замыкаются в своих гетто, тем больше их будут преследовать. Зачем устраивать государства в государствах? Он напомнил о положении Французской революции, признающем еврея как отдельную личность, но не иудейскую нацию. Но это единственно разумное положение. Иудаизм — религия, а не нация. Впрочем, если как-то выделять евреев, то и приходится прибегать к религиозному критерию.