Последняя лекция на ул. Клода Бернара.

Чай у Николь с Жобами.

Утром — письмо от папы; очень печальное, как мне показалось. Хотела переписать из него некоторые отрывки, но мама его забрала. Он постоянно думает про Обержанвиль, так его любит, знает, с какого дерева каждый из тех фруктов, что мы ему присылаем. А под конец терзается, правильно ли он сделал, что не уехал. Его тоже осаждают неразрешимые вопросы, которые заставляют усомниться в том, насколько оправданны нравственные принципы, в том числе принципиальное желание остаться. Люди не поймут, почему мы остались. Мы не имеем права не хотеть уехать. Бегство ли это, когда спасаешься от неизбежной участи? Я все еще уверена, что да. Но на нашей стороне только собственная совесть.

В кои-то веки выдался свободный вечер. Читала «Вечного мужа», потом сходила к Жильберте.

Выпустили четверых, я думала — и папу, но нет. Конечно, мне жаль. Но как, должно быть, огорчился он.

Вчера утром, вот уж не ожидала, пришло еще одно письмо; на этот раз целиком на английском, с цветком эдельвейса внутри.

Всю первую половину дня я думала о вечере — ни малейшего представления, что я скажу и что вообще будет.

А все произошло так быстро, несмотря на паузы; мы прошли от улицы Медицинской школы до улицы Аптекарской школы, потом гуляли по невесть каким улицам и добрели сюда пешком. Мне было так спокойно, и никаких тебе мыслей. Вот только говорить было ужасно трудно — я не знала, что отвечать. Но то была единственная трудность: найти нужные слова, а в остальном — восхитительная свобода! Дома мы перекусили за маленьким столиком под Крейцерову сонату. Странно, но мне больше нечего было сказать. Мне не удавалось осознать то, что между нами произошло. При мысли об этом во мне вскипали волны радости и гордости. Он без всяких уговоров сел за пианино и сыграл Шопена. Потом я сыграла на скрипке. И до чего все было просто и непринужденно. Я проводила его до моста Альма, посреди вечернего золота. А когда вернулась, мне досталось за это от мамы. Но перед сном, когда ушла мадемуазель Монсенжон, а за ней месье Перец, который засиделся до одиннадцати, мама так нежно и ласково говорила со мной, что никакой обиды не осталось.

Разумеется, я почти не спала. Но это пустяки.

* * *

Была у бабушки. Видела Терезу.

Дома потом закончила письмо.

Заходили Леоте (Жильберта, Анни).

Месье Перилу.

Месье Симон.

Не пошла на улицу Бьенфезанс, осталась дома, писала письма и читала.

Жоб и Брейнар; закончили Струнным трио № 1 Бетховена. Очень красиво.

Он придет завтра.

Была у бабушки. Видела Мари-Луизу Тиль, подругу Николь.

Пришло письмо — мне.

* * *

Письмо от папы — больно читать. В конце он пишет: «Я все же думал, что умница Ленлен вытащит меня из этой ямы». Значит, он надеялся. А я — нет. Он рассчитывал на меня.

Он описывает все, что видит: как люди расстаются, уезжают, оставляют свои вещи. Жуткое зловоние.

Надо вызволить его. Ему там не выдержать.

Вторая поездка в Обержанвиль.

Я боялась, что повторение все испортит, боялась, как бы после того, что произошло совсем недавно, в понедельник, чудо не возобновится.

Мы все, вместе с мадам Леви вышли из дому, погода великолепная. И до самого вокзала я трусила. Дух перехватывало, сердце сжималось от страха.

Всю дорогу проехали стоя. И эта ужасная робость понемногу прошла. Приехали и первым делом начистили картошки, а потом мы с Ж. М. отправились в сад собирать фрукты. Как вспомню — мне все кажется, что это какое-то волшебство. Синее небо, трава вся в росе, каждая капелька искрится на солнце, и меня переполняет радость. Мне всегда особенно хорошо в саду, но сегодня утром я была совершенно счастлива.

После обеда мы пошли гулять в сторону Базмона, на холм.

Но чем ближе к вечеру, тем больше я беспокоилась о времени, боялась, что вот-вот все кончится. Перед отъездом успела показать ему весь дом.

Чудесный обратный путь. На вокзале он сразу спросил, увидимся ли мы в понедельник; от неожиданности я сказала «да». Что ж, у меня теперь будет светлая точка в недалеком будущем — уже послезавтра.

Первая прогулка с детьми[136]. Ездили в Робинзон[137].

День был утомительный, но дети чудесные, очень трогательные.

Институт, половина четвертого. Он был весь в белом. Мы прошлись по бульвару Генриха IV и вернулись сюда по набережным.

Когда он ушел, мне стало страшно — это слишком хорошо, слишком невероятно.

Была у бабушки.

Весь вечер просидела одна дома. Первый раз за два месяца.

Страшная жара.

Принялась за блузку. Но мысли мешали работать; попыталась отвлечься чтением: открыла «Братьев Карамазовых», потом Мередита. А кончилось все скрипкой.

Письмо от папы. Он совсем пал духом.

Что делать?

Приходили Сесиль Леман и Пино. Когда Жан Пино уезжал, я не думала, что мы еще увидимся. Но вот дождалась.

Улица Бьенфезанс. Я помогала Сюзанне принимать людей. Ужасно — почти всех схватили на линии. А это означает —, немедленная депортация. Сколько же им всем пришлось перенести! И совсем страшно, если вдруг, когда распаковывались присланные из лагеря вещи, кто-нибудь из них видел материнские кольца или отцовские часы.

Всех детей из Бон переводят в Дранси — видимо, для депортации. Они играют во дворе, грязные, завшивевшие, все в болячках. Бедные малыши.