В Лондоне это обычно подмастерья ополчаются на весь прочий мир. Но здесь Оксфорд, и у них принято немного другое.

К этому моменту уже спустились сумерки, и над площадью висело облако дыма из печных труб. В остававшемся свете еще можно было разглядеть беспорядочную массу людей, двигавшуюся то вперед, то назад в месте, где Корнмаркет сливается с Карфаксом. Сьюзен Констант и я остановились на ближайшем углу. Толчки и тычки в этой сумятице, возможно, были игрой, в которой каждая команда пыталась не дать другой добраться до противоположного конца улицы, – но если так, то это была особенно жестокая игра без правил. Я видел, как в полумраке кто-то угрожающе размахивал палками. По краям беспокойной толпы некоторые уже катались по земле, сцепившись в драке.

Звон колокола с колокольни Св. Мартина, что стоит в стороне там, где на Карфаксе сходится несколько дорог, почти заглушал крики, стоны и проклятия. Неподалеку от нас две женщины вцепились, каждая со своей стороны, в мужчину и тащили его, будто хотели разорвать надвое. Прямо перед нами молодой, скромно одетый парень церемонно снял свою университетскую шапочку, а затем наклонил голову, как бык, и набросился на джентльмена куда более почтенного возраста. Молодая голова поразила пожилое брюшко, и мужчины, не удержав равновесия, повалились вниз, еле переводя дух.

– Ссора, вы сказали, – повернулся я к Сьюзен. – Это что, типичная оксфордская ссора?

– Город и университет никогда не придут к согласию. – Она пожала плечами. – Любого повода достаточно для драки.

«Город и университет». Я уже слышал это выражение несколько раз с тех пор, как попал в Оксфорд. Не понадобилось много времени, чтобы понять всю натянутость отношений между студентами университета и городскими обывателями. Они, эти отношения, явно выражались в оскорблениях или ядовитых насмешках – или же просто в пристальных взглядах, – которыми обменивались через улицу. Но впервые я наблюдал, как враждебность перешла в открытое насилие. По отстраненному, почти веселому тону, которым Сьюзен отозвалась о сцене, видно было, что такое в Оксфорде – дело обычное.

– А колокола призывают всех к оружию?

– У Святого Мартина бьют тревогу горожане, а колокола церкви Святой Марии созывают студентов. Вам не пришлось бы долго оставаться здесь, Николас, чтобы начать узнавать звон этих двух колоколен.

Отличить одни колокола от других было несложно: мерные, более торжественные звуки у Св. Марии резонировали с более резкими, нестройными нотами из церкви у Карфакса. Точно так же можно было отличить друг от друга и обе сражающиеся стороны: студенты были по большей части моложе своих противников, а на некоторых из них было студенческое платье. Забавно было наблюдать за школярами, кружившимися в сумерках, как оборванные летучие мыши, хотя в то же время это слегка шокировало (особенно такого человека, как я, наивно полагавшего, что за учением по пятам непременно идет вежливое обхождение).

– Я-то думал, они используют свои головы для размышлений, а не бодания, как бараны.

– Весьма неспокойный народ.

– Горожане?

– Студенты.

Я заметил, что она смотрела на происходящее внимательно и с интересом. Большинство женщин ее круга постарались бы держаться подальше от волнений на улицах. Но Сьюзен Констант, заслышав упреждающие колокола, сразу устремилась к источнику шума и беспорядка.

Мы стояли на безопасном расстоянии от схватки – по крайней мере, я так думал. Но в этот самый момент какой-то снаряд дугой вылетел из мрака и, ударившись о землю, заскакал у наших ног. Инстинктивно я отпрыгнул назад и миг спустя увлек за собой Сьюзен – от греха подальше. Предмет, круглый и крепкий, но с вмятинами, как у пушечного ядра, покатился за нами, как будто в погоню. Сьюзен наклонилась рассмотреть его. Она подняла его и рассмеялась:

– Это каравай. Смотрите, и очень черствый. Это весьма бережливая битва. Выбрасывают только то, что не могут съесть.

– Это, однако, мог быть и камень.

– Хуже: это могли быть отбросы.

Сьюзен стряхнула мою сдерживающую руку и уронила каравай на землю, хотя за секунду до того у нее был такой вид, будто она собиралась кинуть его обратно в гущу сражения. Это была женщина, которая знала, чего хочет. Что ж, если она хочет стоять поблизости от летающих караваев или камней – пускай. Я мог бы даже оставить ее там. Но мой обратный путь в гостиницу, в укрытие, лежал через самую середину этого исступленного безумия, и, пока все не успокоится, мне некуда пойти.

Я поискал глазами широколобого бугая-студента и его почтенного противника, но они уже слились с бурлящей толпой. Их место заняла еще более несообразная пара. В нескольких ярдах от нас высокий молодой человек в студенческом облачении подвергался ударам по голове со стороны приземистой женщины. Она пользовалась не руками, но каким-то продолговатым предметом – я не сумел понять каким. Студент поднял руки, пытаясь отражать удары. Каждый раз, когда это импровизированное оружие опускалось на голову несчастного, женщина отпускала нелицеприятное замечание о своем противнике; ее голос четко раздавался поверх набата и шума схватки:

– Что, спрятал мужество в штанах?

Шмяк!

– Ах ты, ученый олух!

Бум!

Где же я встречался с такой манерой выражаться?

Ах да…

Только я собрался спросить у своей спутницы что-нибудь вроде: «Эта женщина случайно не?…» – как Сьюзен Констант шагнула вперед и закричала сама:

– Вильям! Вилл Сэдлер! Кормилица Рут!

Мужчина и женщина прекратили свои занятия – то бишь отступление и нападение соответственно – и посмотрели на Сьюзен. Озарение настигло всех одновременно. Я не знал молодого человека, но низенькая женщина была госпожа Рут, старая кормилица Константов. Она опустила свое боевое орудие и уставилась на студента. Позади них продолжала кружиться толпа, как сборище лишившихся рассудка танцоров, но эта пара стояла, так сказать, на авансцене.

– Вильям Сэдлер, это ты? – сказала она.

– Госпожа Рут, это вы! – сказал он. – Я так и подумал.

Странное обхождение – обмениваться именами после обмена ударами, хотя «обмена», собственно, не было: удары сыпались в одну сторону.

– Что ж ты не сказал, глупый студент? Знаешь ведь, я плохо вижу.

– Я был слишком занят, уклоняясь от вашего оружия.

– Оружие, Вильям Сэдлер! Да это просто вяленая рыба. Она даже не свежая. Ты не можешь утверждать, что тебе было больно.

В сгущавшихся сумерках матрона протянула предмет, который действительно мог быть сушеной треской, о которой она говорила. Лично я не видел большой разницы между тем, бьют тебя по голове мокрой рыбиной или сухой – хотя в любом случае вряд ли это принесло бы сильные повреждения, – но госпожа Рут говорила с некоторым знанием дела. Кто осмелился бы возражать ей?

– Вот прекрасная битва, – проговорила Сьюзен Констант, поддевая ногой круглый каравай. С тех пор как позвала по имени студента и старую кормилицу, она молчала. – Прекрасная битва, в которой дерутся благами земными, хлебами и рыбами. Может, от этого они чудесным образом умножатся.