– Да, – сказал он, – нас, может, и не поощряют смотреть пьесы, но эта была здесь популярна. Каждый студент ощущает себя принцем Гамлетом, покидающим Виттенберг, полным томной меланхолии.

– Я думал, вам, студентам, запрещено посещать театр.

– Запрет, который почетнее нарушать, чем выполнять.

– И все-таки, вам разрешают ставить собственные пьесы?

– Актерство может быть по случаю развлечением для джентльмена, но если оно становится постоянным средством заработка себе на пропитание, на него смотрят с презрением. Что пользы в нем? Какой цели оно служит?

Я не мог сказать, было ли это собственное мнение Вильяма Сэдлера, или же он просто передавал, в слегка насмешливой манере, точку зрения университетских властей. В любом случае такой взгляд был довольно обычен.

– Какой цели оно служит? – повторил я. – Что ж, насколько я понимаю, здесь мы для того, чтобы перевязать ваши раны. Я имею в виду – в связи со свадьбой.

– Ах, это, – протянул он. – Сказать по правде, Николас, сейчас нет такой уж большой вражды между семействами Сэдлеров и Константов. Вся эта затея с постановкой «Ромео и Джульетты» – в основном идея доктора Ферна. Он не может бороться с искушением увидеть препятствия там, где их нет, и вмешаться. И я, стало быть, Ромео? Ха!

– Простите меня, если я делаю поспешный вывод, – сказал я, не особенно заботясь, делал я поспешный вывод или нет, – но я думал, это был союз по любви, заключаемый наперекор всему. Я думал, одно время даже поговаривали о побеге.

– Побеге! – сказал Вильям Сэдлер, награждая себя еще одним стаканом вина из удобно расположенной бутылки. – Это была дневная прогулка, на десять миль, до Вудстока! Это дало повод паре сплетен, и кое-кто недалекий, вроде госпожи Рут, пошутил, что мы убежали вместе. А что касается союза по любви – ну да, Сара Констант увлечена мной. У них это семейное. Ее кузина Сьюзен в свое время была…

Я ждал продолжения, но не то скромность, не то галантность взяли верх, и, сказав так много, Вильям вдруг резко переменил тему:

– В любом случае, вам-то какая разница? Вы ведь просто актеры, а мы просто ваша публика. Какая вам разница, пока вам платят звонкой монетой?

– Один или два наших пайщиков согласились бы с этим, – сказал я.

– И разве вы, актеры, здесь не для того только, чтобы спастись от чумы?

– Если так, то, как я слышал, она пришла за нами вслед в Оксфорд.

– Верно, целый дом был поражен за Фолли-бридж, совсем близко отсюда.

Вильям сказал это без всякой тревоги. Сьюзен Констант назвала его беспечным. Я спрашивал себя, беспокоит ли его по-настоящему хоть что-нибудь. Я встал, прежде чем он мог удержать меня. Он указал на бутылку. Хотя его поведение не выдавало опьянения, он, как многие мужчины, которые уже немного набрались, выражал явное нежелание оставаться в одиночестве.

Но это было и не обязательно, так как в этот момент дверь в его комнату рывком открыли.

– Но, Вильям…

Говоривший, хорошо одетый человек в возрасте, остановился, поняв, что Сэдлер был не один.

– Все в порядке, Ральф. Мастер Ревилл уже уходит, – сказал Сэдлер, встав так резко, что скамейка, на которой он сидел, упала, а вино выплеснулось из стакана.

Новоприбывший небрежно поприветствовал меня, но ясно было, что он ждет, когда я уйду.

Я поблагодарил Вильяма Сэдлера за гостеприимство.

– Когда вы играете в следующий раз, Николас?

– Через два дня мы показываем «Ромео и Джульетту» городским жителям.

– Это наша «Ромео и Джульетта»?

– Есть только одна.

– И кто играет меня? – спросил Вильям Сэдлер.

– Дик Бербедж, хотя он постарше вас будет.

– Он красив?

– Он хороший актер.

– Ха! Это одно и то же, я полагаю.

Снова я не мог понять, насмехается ли Сэдлер над всей затеей, или же его тщеславие было уязвлено тем, что его история, или история его семьи, будет рассказана на сцене. Разве что, по его собственным словам, это в действительности была не столько его история.

Посетитель, молчавший все это время, нетерпеливо ждал, стоя у двери. Я еще раз попрощался с Сэдлером и стал нащупывать свой путь вниз по темной лестнице. Снова очутившись на огромной четырехугольной площади Крайст-Черч, я подождал, пока мои глаза привыкнут к темноте, а затем свернул направо к боковым воротам в стене. Звезды не сияли, воздух был морозный. Городские колокола молчали.

Я размышлял о встрече с Вильямом Сэдлером. Довольно заносчивый малый, но равнодушия в нем больше, чем высокомерия. Не то чтобы совсем неприятный. В конце концов, он уберег меня от возможной опасности на улице. И добродушно отвечал на удары госпожи Рут. Возможно, от него не было такого уж большого вреда.

Насчет другого типа, того, что ворвался в комнату, я не был так уверен. Я не мог толком рассмотреть его при свете свечей, но держался он внушительно. У него были глаза навыкате, как у вола, сочетавшиеся с отвисшим подбородком. Был ли он наставником Сэдлера? Он выглядел, однако, слишком зажиточно, в своей горностаевой шляпе и в испанском плаще. Но в конце концов, как я уже говорил, мои представления об ученой простоте очень быстро развеивались.

Я зашагал к Карфаксу, откуда свернул к «Золотому кресту». Следов побоища, что бушевало на этом месте едва ли час назад, почти не осталось. Несколько бездельников на улице да что-то мягкое под ногами. Я подумал о бессознательной неприязни между студентами и горожанами. Все они были как сухое дерево и постоянно искали искру, чтобы разгореться. Пьеса все не выходила у меня из головы, поэтому я не мог не вспомнить ненависть между Монтекки и Капулетти, так глубоко пустившую корни в каждой семье, что ни одна, ни другая не знала – или не хотела знать, – из-за чего вообще все началось.

Я вернулся в таверну и нашел своих товарищей в бодром расположении духа. Никто из них не принимал участия в стычке на Корнмаркет, но многие из них, как и я, наблюдали за ней. Хотя бы раз в народных волнениях не могли упрекнуть ни одного актера. Некоторое оживление вызвало то, что студенты университета оказались так похожи на лондонских подмастерьев – то есть оказались так склонны к бесчинствам. Нам обыкновенно доставляет удовольствие узнать, что те, у кого есть мозги, способны вести себя так же глупо, как те, у кого их нет. А иногда даже и глупее, словно преследуют этим некую цель. Я ошибался, думая, что пришел со свежими новостями о том, как начались именно эти беспорядки (то есть с историей Вильяма Сэдлера о кислом вине и кабатчике), так как ходило уже по меньшей мере с полдюжины различных версий.

Уже засыпая после этого насыщенного событиями дня, я вспомнил о разговоре со Сьюзен Констант. Может, я нарочно изгнал ее странную просьбу из памяти, понимая, что мало чем могу помочь ей. Даже если она права в своих подозрениях, что ее кузину Сару медленно убивают ядом, как мог я указать пальцем на отравителя? Я пожалел о том, что согласился, хотя и не без колебаний, на ее просьбу.