— Вы о чем-то конкретном?

— Я всегда очень конкретно выражаю свои мысли. А ты молчишь, потому что тебе нечего сказать или стесняешься?

— Я не знаю, — честно призналась я.

— Ты давно знакома с Шабельскими?

— Не очень, с лета. А вы?

— У меня сложнее. Я их вроде хорошо знаю и в то же время вообще не знаю.

Расспрашивать я не стала, понимая, что из этого субъекта нелегко вытянуть информацию. При всей его обаятельной коммуникабельности он мне показался человеком замкнутым и крайне осторожным. Делиться сведениями Андрей Сергеевич, по-моему, не собирался.

— А Руфину Константиновну вы тоже впервые видите?

— Да, но я о ней наслышан. И она полностью оправдала мои ожидания. Скажи, Лера, ты же слышала разговор в коридоре?

Я растерялась от поворота разговора на триста шестьдесят градусов. И скорее всего поэтому не соврала.

— Да, но было хорошо слышно. А что, это секрет?

— Смотря от кого. От тебя, наверное, нет, но об этом лучше с Руфой поговори.

— И вы туда же. Все говорят одно и то же — спроси у Руфы.

— И что же тут удивительного? Это ее семья и ее право быть откровенной, посвящать в проблему или нет.

— Но вы же в курсе?

— Я не стану сейчас с тобой обсуждать ничего. Возможно, позже и понадобится твоя помощь, но не сейчас.

Андрей Сергеевич нахохлился и замкнулся, став опять неприветливым, неприятным дядькой.

— Ну и пожалуйста, только если ко мне обратятся за помощью, то я…

— То ты ее непременно окажешь. Я в этом не сомневаюсь. Иначе…

— Что? — вдруг испугалась я не на шутку. Взгляд и жесткое выражение лица приковали меня к месту, и мне очень захотелось немедленно оказаться как можно дальше от Андрея Сергеевича, да еще и под одеялом.

— Что будет? — с ужасом спросила я.

— Иначе он пропадет.

— Кто?

— В свое время узнаешь, Лера. Ты не бойся. Я не хотел тебя пугать. Просто разучился разговаривать с молодыми дамами, — извинился Андрей Сергеевич.

Этот «милый», «мягкий» тон ничуть меня не успокоил. Опять возникло ощущение, что от меня скрывают что-то очень важное, и это должно роковым образом повлиять на мою молодую жизнь.

— Лера, ты меня извини, но мне нужно в этот переулок. Ты ведь дойдешь сама? Ты же храбрая девочка, как я понял. Ну, пока. Еще увидимся.

Андрей Сергеевич быстро свернул за угол.

— Надеюсь, что нет, — мрачно бросила я ему вслед.

Я была в двух шагах от своего дома, но идти туда не хотелось. Было не очень поздно и не холодно. В скверике, на природе, даже в центре города думалось лучше. Тишина и предвесеннее капанье сосулек настраивало на лирический лад. Я решила сочинить письмо Мите. Послание должно быть особенным, изысканным, изящным, язык оригинальным, мысли взрослыми и взвешенными. Я перебрала в уме все эпитеты и синонимы, и вообще весь известный мне словарный запас русского языка, и пришла в полнейшее отчаяние. Ни тонкости ума, ни изощренности мысли не получилось. И в принципе, что я хочу ему написать, о чем? Все это умещалось, к моему сожалению, в трех хорошо известных словах: «я тебя люблю» или «я тебя жду». Наверное, сначала надо почитать Митины письма бабушке… Но ведь они ко мне не относятся. Какие выводы я смогу сделать из переписки бабушки и внука? Признав свою серость и неумелость, я готова была разрыдаться от отчаяния.

Мужественно приняв решение отправиться домой и все-таки прочитать Митины послания, я соскочила со спинки промерзшей скамейки и побрела к подъезду, продолжая мучительно подбирать и отвергать фразы.

— Хорошо, что ты не поздно. Мне завтра рано вставать. У тебя все в порядке, надеюсь? — улыбнулась мама.

— Не волнуйся, ложись. Я тоже скоро, — в ответ улыбнулась я.

И пошла на кухню в надежде съесть что-нибудь вкусненькое. Всегда, вернувшись из гостей, я мечтала о холодной котлетке и кусочке докторской колбасы. Зная это, мамочка оставляла мне лакомства на нижней полке холодильника. Я испытала недолгие муки совести по поводу того, что, во-первых, не могу отказаться от ночной трапезы и, во-вторых, не привыкла скрывать от мамы даже малейшие события своей жизни. Но я не очень долго боролась со своей совестью. Победила слабость характера и безответственность молодости. Задумчиво пережевывая третью по счету котлетку, принялась вчитываться в Митин почерк. Я не задумывалась над стилем этих весточек с Запада и даже не очень следила за смыслом. Главное — это написал Митя, его пальцы касались листочков с грифом отеля.

Я и сейчас, сидя в глухой, промерзлой беседке, помню и запах, и качество бумаги, и выпуклость букв. Теперь эти письменные свидетели моей молодой восторженности в истрепанном, замусоленном виде лежат у меня в шкатулочке с надписью «Митя». Я так и не вернула их Руфе. То ли от не просила, то ли я не очень стремилась. Во всяком случае многие годы они утешали меня. Мне казалось, что не мог один и тот же человек писать эти лучезарные строки и… Я не буду продолжать. Жалко только, что в данный момент эти строки не могут меня подбодрить. Может, мне было бы не так страшно.

Неожиданно я увидела жирное пятно и поняла, что в порыве нежности, гладя буковки и запятые пальцами, которые держали вкусную котлетку, испачкала дорогую сердцу страничку. Вся экзальтация испарилась моментально. На смену пришел холодный ужас. Что делать? Как я отдам Руфе эту замусоленную гадость?

А если эта замызганная бумажка когда-нибудь попадет к Мите? Вдруг он решит перечитать свои послания? Я даже вспотела от испуга. Запихнув остатки теперь уже ненавистной котлеты в рот и обругав себя за «грязнульность» и несдержанность в еде, я побрела к себе в комнату, надеясь, что в полудреме придут и нужные фразы, и соответствующий настрой для письма Мите. Я растянулась на диване, закрыла глаза, поджидая, когда придет вдохновение и можно будет кинуться записывать свои тонкие изящные мысли. Но, к моему удивлению, пришли совершенно иные думы. Все они вращались вокруг встречи с Андреем Сергеевичем. Его внезапное появление, странный, полный намеков разговор с Руфой, прогулка со мной и какая-то недосказанность во всем полностью отвлекли меня от неначатого письма Мите. Скорее всего, он приятель Данилы. Видимо, не очень близкий и какой-то неожиданный. Руфина его раньше не знала. Это очевидно. Сам Андрей Сергеевич тоже лишь шапочно знаком с Шабельскими. Но стремится, я бы даже сказала, горит желанием помочь вытащить Даню. Как задрипанный дядечка может это сделать? Все было непонятно, любопытно, тревожно. И спросить абсолютно не у кого. Даня вызывал у меня страшное раздражение. Сколько человек из-за него страдают, суетятся! Может, несомненно, пострадать и Митина карьера. Правда, я тут же устыдилась собственных мыслей, вспомнив Данилин спектакль и те тосты, которые произносились в его честь на Руфином дне рождения. Все это не вязалось с образом злобного и жестокого преступника. Но кто знает, что таит в себе душа художника. Эту фразу я недавно вычитала в каком-то очередном романе и в связи с тем, что стала вхожа в дом людей искусства, мне она казалась очень правильной. Невнятные бредовые идеи крутились в сонной голове, картинка не складывалась, кубики распадались. Именно кубики снились мне всю ночь. Из них я пыталась построить башенку, в которой хотелось спрятаться от непонимания и забот.