Ему нравилось, что прекратилась игра в отдельные постели. Она перестала уходить от него в гостевую спальню каждую ночь. Теперь всю ночь она спит в его комнате. Она перестала демонстрировать ледяное молчание и закипающий гнев.

И она отдавалась ему с таким жаром и жадностью, которые могли бы полностью умиротворить его.

— Я твой муж, а ты моя жена, — сказал он ей в ту первую ночь, когда она не убежала от него после того, как довел ее до полного изнеможения. Он отнес Сьюсан в туалетную комнату, опустил в огромных размеров ванну в проеме арочного окна, из которого было видно море. — И я совершенно не намерен впредь пробираться по холодному коридору к собственной жене, когда хочу ее видеть. Я не сторонник раздельных постелей и против всего того, что нам с тобой мешает, даже чертовой ночной рубашки. Надеюсь, мы наконец-то в этом едины.

— По-моему, ты не представляешь себе, что такое брак, — ответила Сьюсан, погрузившись в горячую воду. Ее клонило ко сну после любовных удовольствий, но она посмотрела на него таким взглядом, словно еще не насытилась. Леонидас залез в ванну и улегся, прижав ее спиной к своей груди. — Что ты можешь знать и помнить о браке? А я помню все о тех четырех годах.

— Я сделаю так, что мы оба будем помнить вот эту часть нашего брака, — прошептал он ей на ухо, водя зубами по тонкой мочке. — Будем помнить очень отчетливо.

Семь недель Сьюсан заботилась о нем, заполняя провалы в его памяти. После общения с ее родителями Леонидас старался своей заботой восполнить в ее жизни то, чего она от них не получила. Он снимал ей головную боль. Он следил за ее питанием, за ее здоровьем.

Леонидас никогда ни о ком не заботился в прямом смысле, но о Сьюсан он заботился.

А она благодаря ему узнала, что такое секс. До этого она наивно полагала, что секс — это та единственная физическая близость, которая случилась у них с Леонидасом в далеком горном поселке. Он научил ее множеству способов постичь науку любви. Она научилась доставлять ему наслаждение языком, садилась поверх него, чтобы управлять им.

— Ты уже давно не жалуешься на головную боль, — сказал Леонидас, подойдя к шезлонгу, где сидела Сьюсан.

Она отложила книгу, сдвинула солнцезащитные очки на лоб и, прищурившись, посмотрела на него.

— Что-то случилось? — спросила она.

Отвечать на этот вопрос Леонидасу не хотелось. Как и признать ее проницательность.

— Вероятно, с худшим покончено, — сказал он.

Сьюсан встала, натянула на себя шаль и слегка склонила голову набок.

— Так что же произошло?

— Какое это имеет значение для тебя? — вырвалось у него. — Ты же продолжаешь повторять, что я никогда не завоюю тебя полностью.

Взрыва негодования от нее не последовало. Она долго стояла и глядела на него, потом протянула руку и дотронулась до его руки.

— У тебя есть то, что ты имеешь, Леонидас, — тихо произнесла она. — Возможно, этого достаточно.

Эти слова вонзились ему в душу. Он подумает об этом позже. Позже разберется в себе.

— Это оказалась моя мать, — хрипло произнес он, сдерживая гнев. Он очень боялся, что за гневом прячется обида и горе маленького мальчика, который до сих пор, несмотря на прожитые годы и горькие уроки, хочет, чтобы Аполлония была настоящей матерью. — Именно она стоит за этой аварией.

Сьюсан сдвинула брови, но ничего не сказала. Она куталась в шаль и не сводила с него взгляда.

— Я не переставал выяснять причины крушения. Твои детективы привели тебя ко мне, но я хотел узнать больше. Потому что, разумеется, если кто-то пытался убить меня один раз, то почему бы не сделать это снова.

— Возможностей очень много, — пробормотала она, — и они ведут к определенному кругу людей.

Леонидас усмехнулся.

— Да. Особенно греет душу, когда узнаешь, насколько меня ненавидят родные люди.

— Леонидас, это не ненависть, — с жаром запротестовала она. — Они тебя не знают. Они — мелкие, жадные людишки, стремящиеся к наживе и власти. Они жертвы своей же алчности, они вечно ищут виновного, если не получают чего-либо. То, что они тебя ненавидят, не говорит ни о чем, ну, возможно, лишь о том, что ты намного лучше их.

— Смотри, малышка, — оборвал он ее, — как бы я после твоих слов в результате тебя не завоевал.

Она отвернулась, но он успел заметить ее улыбку.

— Правда в том, что твоя мать — самая страшная из них, — сказала Сьюсан. — Прости. Я не собиралась проявлять непочтительность.

У Леонидаса вырвался смешок.

— Я все еще отказываюсь верить, что это могла быть она. Я не хочу в это верить. Вот родственники… да, их подозревать имело смысл. Для интриг они отлично умеют сплачиваться. Так почему было не затеять самую что ни на есть большую интригу? — Он покачал головой. — Они не хотят за что-то отвечать. Ответственность — вот чего они не выносят. Они просто хотят денег. Денег, статуса и власти. Они хотят, чтобы власть сама плыла к ним в руки. Хотят власти, не прилагая никаких усилий.

— Ты уверен, что это твоя мать? — спросила она.

— Детективы пришли к такому заключению несколько недель назад, — с горечью ответил он. С большей горечью, чем хотел показать. — Но я отказывался это признать.

— У них есть неопровержимые доказательства?

— До сих пор не было, а сейчас есть.

Они смотрели друг на друга, стоя под ярким солнцем греческого острова, не в силах ничего сказать перед лицом ужасной правды.

Леонидас подумал, что он никогда не одолеет эту женщину, но она так глубоко вошла ему в душу, что он не мог дышать. И это происходит помимо его желания.

— Как мне реагировать на то, что она оказалась намного хуже, чем я предполагал? — выдавил из себя Леонидас эти слова, потому что лучше уж их произнести. — Она начисто лишена материнского инстинкта… Все одно к одному. Нет ничего удивительного в этой новости. — Леонидас покачал головой. — И все же…

— И все же… — эхом вторила ему Сьюсан. Она протянула руку, положила ему на грудь и долго держала. — Что ты будешь делать?

— Что я могу? — Он словно потерял способность защититься своей обычной твердостью, непробиваемостью. И в этом виновата женщина, которая стоит здесь. Она прижала к его груди руку, а ее ладонь — талисман для него. Он знал, что это она причина того, что его душа окончательно не очерствела.

У него есть Сьюсан. И он вдруг ощутил уверенность в чем-то важном для себя. До сего момента он считал, что не способен на глубину переживаний, что ничего не знает о любви. Совсем ничего. Никогда не знал и сомневался, что когда-нибудь узнает. А теперь…

— Я не могу привлечь мать к ответственности, — сказал он, с трудом сохраняя хладнокровие. — Я не хочу чрезмерного внимания к аварии с самолетом и еще меньше к тому, что случилось потом. Отдать ее под суд? Это было бы всего лишь мимолетное удовлетворение и повредило бы компании, вызвало бы излишние вопросы. Зачем создавать еще проблемы? Их и так достаточно. — Леонидас старался держать себя в руках. — Она забрала четыре года моей жизни. Хватит.