— А кто Вам сказал, что это я написал? И вообще… Такая сатира про кого угодно быть может, почему Вы решили, что она о Бецком?

Сатира, конечно, была о Бецком, да и написал её никто иной, как Денис Иваныч, но доказать это было совершенно невозможно.

— Хорошо, допустим… — Согласился Ласкари. — А вот эта как?

«Иван Иваныч Бецкий

Человек немецкий,

Носил мундир шведский…

Воспитатель детский

В двенадцать лет

Выпустил в свет

Шестьдесят кур

Набитых дур»…

Фон-Визин совершенно успокоился, пожал презрительно плечами.

— С чего это Вы мне, шевалье, всё чужие слова приписываете? Хоть объясните, сделайте милость, «шестьдесят кур набитых дур» — об чём это?

— Будет Вам прикидываться! А то Вы не знаете, что это про выпускниц Смольного института…

Теперь уж Денис Иваныч рассмеялся.

— Заметьте, шевалье, это Вы мне сказали, а не я Вам…

— Ладно, ладно… — Поджал губы Ласкари. — Мне, конечно, в остроумии Вас не перещеголять, комедий я писать не умею… Только если Фальконету про подмётные письма расскажете, то все в Петербурге очень скоро узнают, что Вы в доме друга своего с известной замужней особой наедине встречаетесь… Вы того желаете?

Это был удар, что называется, ниже пояса. У Фон-Визина дух перехватило. Он дёрнулся было к Ласкари, но тот предусмотрительно отскочил в сторону, снова злорадно захохотал.

— Каков эффект, а? Что?! Шевалье де Ласкари, не так прост, как Вы его считали?! Да у меня весь Петербург от последнего извозчика до императрицы — вот где! — И он показал Денису Ивановичу тонкий круглый кулак.

Фон-Визин понемногу приходил в себя.

— Да уж… Не вор, не тать, да на ту же стать… Теперь понятно, кто самый главный сплетник в Петербурге…

— Говорите, говорите… — Ласкари больше его не боялся, вышел из своего угла и спокойно направился к креслу. — Только коли я говорить начну — всем, кто на пути моём встанет, худо будет…

Фон-Визин проиграл. Он пошёл к двери совершенно расстроенный и столкнулся с входящим в мастерскую Андреем. Тот вопросительно взглянул на него, Денис Иваныч только досадливо рукой махнул.

Андрей был занят своими мыслями, и переживаниям Дениса Иваныча он не придал особого значения.

— Здравствуйте, шевалье…

Не один день и не одну ночь просидел Андрей над чертежами механики по перетаскиванию Гром-камня. Принцип её был прост, как колесо. Но это было серьёзное инженерное сооружение, которое требовало такого же серьёзного отношения. Андрей инженером не был, тем не менее, он не только начертил, но даже соорудил небольшой макет своей машины, который работал безукоризненно. Не смотря на военное положение в собственном доме, Пётр Иваныч был весьма доволен занятиям Андрея, всячески его поощрял, отсылал спать по ночам и, оставшись один с его чертежами, внимательно проверял все предварительные расчёты. Много лет назад нашёл он в мастерских при Академии художеств этого парня, который вместе с другими смышлёными малолетками осваивал там азы ремесла. Сам человек одарённый, Мелиссино угадал в нём талант, забрал к себе в дом, сделал воспитанником, обучил различным ремёслам и дал образование — Андрей не хуже своего благодетеля разбирался в химии, а в механике так преуспел, что Пётр Иваныч немало гордился им. Но как ни славно было Андрею в доме у Мелиссино, как ни ценил он то, что ему, одинокому сироте, подарил Господь, всё-таки он хотел жить самостоятельно, иметь свою собственную мастерскую, а может быть, даже собрать артель таких же мастеровых дельных людей. Столица строилась и расцветала на глазах — дома, дворцы, набережные, каналы — везде нужны были умелые руки. Андрей не бедствовал, и хотя жил и питался он в доме Петра Иваныча, выполняя самые разнообразные обязанности по хозяйству, он и своими изобретениями зарабатывал немало. Немало получал он и в театрах за всякие придуманные чудеса с провалами и превращениями, императрица за удовольствия платила щедро. Но для создания своего собственного дела нужны были большие деньги. Услышав про обещанные семь тысяч за механику по перетаскиванию Гром-камня, Андрей загорелся. Месяцы, проведённые над чертежами, прошли не зря. Дело было сделано. И, как ни был неприятен Андрею Ласкари, зная, что он назначен главным исполнителем монаршей воли по перетаскиванию подножия к монументу, он, не найдя его в Конторе строений, направился прямо в портретолитейный дом, взяв с собой плотно скатанный рулон с чертежами своей механики.

Ласкари поднял голову при его появлении. На его лице ещё блуждала злорадная улыбка — знак Пирровой победы над Фон-Визиным.

— Здравствуй, коли не шутишь… Скажи-ка мне прежде всего, что в доме твоего благодетеля делается? Что Дарья Дмитриевна?

— Грешно Вам спрашивать, шевалье… Сами дом наш с ног на голову поставили, а теперь вопросы задаёте… Стыдно Вам должно быть, шевалье, так девушку изводить…

Ласкари усмехнулся, снова вальяжно развалясь в кресле.

— Ни сколько не стыдно, сама на свою голову беду накликала… Ничего, вот свадьбу сыграем, моя любовь…

— Хороша любовь! Дарью Дмитриевну до Вашей свадьбы под ключ посадили.

Андрей в короткие минуты отдыха бродил по дому с красными от бессонницы глазами и потихоньку навещал опальную Дарью Дмитриевну, которой, как и всем другим, секрета своего не раскрывал. Она же сама была настолько зарёванной и опухшей от слёз, что замечать изменения во внешности других была вовсе не в силах. Пётр Иваныч видеть её не желал и на днях должен был опять уехать в войска. Кроме Андрея к ней допускалась только горничная, да тётушка Мария Петровна, которая в последние дни тоже много плакала, похоронив свою престарелую матушку. Обедала опальная девица в своей комнате иногда вместе с любимым маленьким кузеном Алёшей…

Ласкари сел прямо и спросил неожиданно серьёзно.

— Так что прикажешь мне делать?

— Я бы дал Вам совет, только Вы меня сразу прогоните, а мне надобно по делу с Вами переговорить…

— Дело подождёт. У Гром-камня ноги не вырастут. Что про Дарью Дмитриевну сказать хотел?

— Да отступитесь Вы от неё, шевалье! Неужто Вам хорошо будет с девушкой, которая Вас терпеть не может?

Ласкари фыркнул, покачал головой. Сказал упрямо.

— Как это Вы, русские, говорите? Учил меня когда-то Денис Иваныч… «Стерпится — слюбится»…

Андрей покачал головой.

— Я Дарью Дмитриевну сызмальства знаю — никогда она Вас не полюбит! И, чем больше досаждать ей будете, тем более ненавидеть станет…

— Ишь, умный какой! Я в Париж её увезу, или в Грецию, на родину свою… Там жизнь совсем другая, чем в Петербурге, и Дарья Дмитриевна другой станет… Никуда не денется — полюбит…

— Никогда!

Ласкари, растеряв все свои аргументы, сердито махнул рукой.

— Пошёл вон! Хотя