Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И от центра к флангам несется энергичная команда: – Вперед!!! Вперед!!!
* * *
Во второй и в третьей линии неприятельских окопов также ни одного немца.
Легкость победы радостно кружит головы и в то же время путает.
Вопросы, от которых каждый из нас отмахивался в первой линии, в третьей снова встают во весь рост.
Не может быть, чтобы немцы отступили без всякого умысла?
Что у них на уме?
На что рассчитывают?
Но каждый инстинктивно чувствует, что стоит только на секунду остановиться или повернуть назад, как затаившийся где-то в земляных норах незримый сторожкий противник оскалится тысячами смертей…
Через наши головы непрерывно бухает тяжелая и легкая артиллерия.
Канонада постепенно усиливается.
Одни снаряды дают перелет, другие рвутся над нашим головами.
Бешенно ревущая, сверкающая полоса огня и железа точно пологом накрывает поле.
Густая полдневная мгла, содрогаясь от взрывов, шарахается огромными воронками, спиралями, водовертью сбивает с ног.
Кроваво-красное зарево взрывов тонет в фонтанах вздыбленной мелкой земли и пыли.
Слова команды, передаваемые по цепи, плывут медленно, они едва слышны. Щеголеватых адъютантов не видно.
Стрелки и вестовые часто перевирают и путают распоряжения начальства. Получаются курьезы, недоразумения.
Да, кажется, никакой команды и не нужно в бою.
Люди стреляют, перебегают, встают, ложатся и меняют положение тела безо всякой команды, руководствуются инстинктом, рассудком.
* * *
Кто-то обезумевшим голосом громко и заливисто завопил:
– У-рра-а-ааа!!
И все, казалось, только этого и ждали. Разом все заорали, заглушая ружейную стрельбу. На параде «ура» звучит искусственно, в бою это же «ура» – дикий хаос звуков, звериный вопль.
«Ура» – татарское слово. Это значит – бей! Его занесли к нам, вероятно, полчища Батыя.
В этом истерическом вопле сливается и ненависть к «врагу», и боязнь расстаться с собственной жизнью.
«Ура» при атаке так же необходимо, как хлороформ при сложной операции над телом человека.
* * *
За третьей линией немецких окопов живописными изломами змеилась лощина, усеченная зеркальной полосой небольшой речонки. Слева на горизонте выступала огромная каменистая масса гор.
Окрыленные и смущенные мимолетным успехом выбегаем из ходов сообщения в лощину и, потеряв направление, волчком кружимся на месте.
Над головами невидимые поют пули. Пляшет желтая земляная пыль.
Одна из наших резервных цепей бьет через нас в предполагаемого противника.
Командиры приводят в порядок цепи, распутывают сбившиеся звенья, отделения, взводы.
– Направление на впереди лежащую горку… – несется крутая команда. – Оправа по звеньям начинай!
…На горке оказались замаскированные немецкие окопы.
Немцы встречают нас густым убийственным огнем. Бьют без промаха. Пристрелка сделана заранее с точностью до двух сантиметров.
Визжит под пулями начиненный огнем и железом воздух. Захватывает дух.
Железный ветер – ветер смерти – дыбит свалявшиеся на потных макушках пучки волос. Сметает, убаюкивает навсегда взвод за взводом.
Один за другим в муках и судорогах падают люди на влажную траву, вгрызаясь зубами в мягкую, дремлющую в весенней истоме землю.
Живые перескакивают через мертвых и бегут, оглашая ревом долину, с ружьями наперевес, с безумным огоньком в глазах.
И опять перемешались все звенья, взводы. Никто не слушает команды.
Методический клекот сотен пулеметов, работающих без перебоев, напоминает работу какой-то большой механической фабрики.
Огонь. Стихия. Хаос. Люди, обезумевшие перед лицом смерти.
* * *
Фельдфебель Табалюк, бегая по цепи, охрипшим от натуги голосом вопит:
– Патроны береги! Патроны!..
– Не фукай здря!
– Бей только по видимой цели! Могут отрезать от резервов – чем будем отстреливаться, анафимы!
– Пригнись к земле! Пригнись! Земля – она, матушка, не выдаст!
Согнувшись в три погибели и ныряя под пулями, бежит штабс-капитан Дымов. В правой руке поблескивает черный комок нагана.
Грозно кричит на фельдфебеля:
– Не ломай цепь, Табалюк, мать твою! Равнение держи! Почему оторвался от тринадцатой роты?
– Да рази ж их уровняешь под огнем, анафимов? Чистые бараны, вашесоко…
– Сам ты старая анафима!.. А это чьи люди?
– Тринадцатой роты, вашесоко…
– Что за бардель такой?
– Не могу знать, ваш…
– Где Тер-Петросян?
– Не могу знать, ваш…
Дымов куда-то испаряется.
Часть стрелков, «приспособленные к местности», уткнувшись головой в кочки, палят в белый свет. Штыки винтовок круто поставлены в небо.
Коршуном налетает на них Табалюк, колотит шашкой плашмя по спинам, по ногам, по бритым головам.
– Ах вы, анафимы, проклеты!.. Куды стреляете? В Илью-пророка? Переколю всех, едри ваши копалку!
Омытые потоком фельдфебельской ругани стрелки неохотно поднимаются и бегут вперед.
Цепи катятся, упорно наседая друг на друга и сливаясь, как волны во время прибоя.
И как волна, дробясь о подножие горки, разлетаясь в брызги, отскакивают обратно, истекая кровавой пеной. Лава огня и железа испепеляет кричащее людское месиво и выплевывает, как отработанный пар.
Лощина засерела жирными пятнами трупов. В речушке образовались заторы, мосты из мертвых и раненых. На ряду с мертвыми лезут в воду живые, торопясь ускользнуть от нависшей смерти.
Связь с флангами, которая перед наступлением была детально разработана, оборвалась. Ни телефонов, ни вестовых, ни адъютантов в этой долине смерти, куда твердая рука командующего армией загнала несколько полков.
Впереди невидимый противник, засевший в утробе неприступной горки.
Горка окутана колючкой, как плющем. Позади три линии пустых неприятельских окоп, которые зря громила в течение суток наша артиллерия, подготавливая нам атаку.
Смерть косила беспорядочно снующих в замкнутом пространстве людей. Роты тают, как воск на сковороде.
Кто-то надсадно, заглушая пулеметную трескотню, крикнул:
– Назад! Отступай, братцы!
Офицер или солдат?
Вопрос или приказание?