Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Э, да не все ли равно! Впереди явная смерть, позади, может быть, жизнь…
И серо-зеленые людские волны, редея, катятся бесшумно назад. Пьяные от возбуждения, от солнца и крови люди грозят кому-то кулаками, изрыгают проклятия, ныряют в окопы, в ходы сообщения, в ямы, куда не доходит горячий свинцовый дождь.
И чтобы легче бежать, бросают скатки шинелей, патронташи, сумки, ранцы, винтовки.
Только бы уйти самим…
* * *
Докатились до немецких окопов, что заняли два часа назад.
Вздохнули облегченно.
Еще немножко – и свои родные окопы. Там – отдых, покой, жизнь…
Но до своих окопов триста шагов.
О, эти триста шагов!
Как пробежать их, когда немецкая артиллерия открыла заградительный огонь и на протяжении этих трех сот шагов в вакхической пляске кружится смерть?! Как перешагнуть это поле, когда на каждом квадратном метре, взметая землю, рвутся гранаты?
А сзади, от горки, уже катятся стройные цепи противника, наседают на хвосты разбитых, истекающих кровью, деморализованных полков. Пулеметы строчат без промаха, без устали…
Испуганно и зло кто-то кричит:
– Кавалерия с фланга! Обходят!
Это явная нелепость.
Что может сделать кавалерия там, где окопы, рогатки, волчьи ямы, ходы сообщения?
Но почему-то никому в голову не приходит этот простой вопрос. Все во мгновенье ока поверили в кавалерию, которая «обходит с фланга», и стремительно ринулись сплошной массой через огневую завесу, через «мертвую зону» к своим окопам, где отдых, покой и жизнь… И огонь поглотил потерявших рассудок людей.
Это был отважный прыжок в жуткую неизвестность.
Ставкой была жизнь.
* * *
Наступление провалилось на всем участке. Немцы перехитрили наших стратегов.
Пропустив головные и резервные цепи, они открыли заградительный артиллерийский огонь и отрезали наш фронт от тыла.
Это спутало все карты наших генералов, руководивших операцией, и предрешило исход прорыва немецкого фронта, на который возлагали такие огромные надежды.
Казачьи и кавалерийские части, предназначенные для прикрытия флангов и для преследования противника (что противник побежит, подразумевалось само собой), вовсе не были пущены в дело.
Кавалерия не успела выехать за нами в прорыв. Огневая завеса противника преградила путь.
Наша рота вернулась в исходное положение в составе пятидесяти человек, двести человек остались на поле боя. Табалюк как-то уцелел.
В других ротах потери примерно такие же.
Перебиты или ранены почти все младшие офицеры.
…Хорошо, что немцы не продолжили свою контратаку. Деморализация у нас полная.
Половина людей вернулась без шинелей, без снаряжения, без винтовок.
Вчера вечером кто-то вполголоса распевал в соседнем взводе:
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы занимать,
Горы занимать.
Наезжали князья, графы
И чертили топографы
На больших листах,
На больших листах.
Гладко вышло на бумаге,
Да забыли про овраги.
А по ним ходить,
А по ним ходить.
На Карпатские высоты,
Нас пришло всего три роты.
А пошли полки,
А пошли полки.
Приезжал командир бригады. У него вследствие неудачного наступления разбушевалась астма.
Обходя роты – жалкое подобие рот – в сопровождении командира полка, он злобно размахивает руками перед носом каждого солдата и, задыхаясь, бросает в лицо измученных людей жесткие, обидные слова.
– Беглецы! Трусы!
Где винтовки? Где амуниция? Все побросали? Своя шкура дороже чести полка, дороже винтовки?
Под суд! Расстреляю в двадцать четыре часа! Присягу забыли!
Ни чести, ни совести, ни мужества!
И это императорская гвардия?!
Сволочи! Сукины!..
Хмуро молчат подавленные бранью стрелки.
Останавливается против отдельных солдат и распекает «персонально».
На участке двенадцатой роты триумфальное шествие бригадного наскочило на непредвиденный барьер.
Прапорщик Змиев, глядя в упор генералу, говорит:
– Ваше превосходительство! Люди не виноваты! Я один из немногих офицеров, которые шли в первой цепи наступающих колонн и вернулись обратно через огневую завесу. Стрелки не виноваты…
Серые, безучастные ко всему лица солдат зашевелились, офицеры, поднимаясь на носках, стараются прочесть в генеральских глазах полученное впечатление.
Командир полка что-то шепчет на ухо растерявшемуся от дерзости прапорщика генералу.
Прапорщик Змиев снова раскрывает рот, видимо, собираясь что-то сказать, но генерал обрывает его:
– Как смеете вы, прапорщик, меня учить?! Щенок! Мальчишка! Кадетик!
Фунт солдатской соли не съел, а лезет учить старых боевых генералов!
На гауптвахту! В двадцать четыре часа!
В остальные роты генерал после этого инцидента не зашел. Уехал разгневанный.
* * *
Перемирие.
Мягко трусит водяной пылью мелкий и назойливый дождь. Серые облака низко нависли над мокрой землей.
Свободно ходим в междуокопной зоне и подбираем тела убитых товарищей.
Раненые в ожидании перемирия больше суток пролежали без медицинской помощи, ругаясь и оглашая воздух раздирающими душу стонами.
К ним не смели подойти ни наши, ни немецкие санитары.
Хоронить убитых – тяжелая обязанность.
Хоронить тяжелее, чем идти в атаку на укрепленные позиции противника.
Ни смеха, ни шуток, ни вздохов, ни слез.
Работаем, как автоматы.
Могилы рыть не хочется, да и надобности в этом нет. Трупы сталкиваем в образовавшиеся от взрывов снарядов воронки и засыпаем слоем земли. Из воронки получается курган.
Так создавали курганы.
Курганы окрестили «братскими могилами».
На некоторых поставили наскоро сколоченные грубые деревянные кресты.
Кресты торчат сиротливо, как забытые, не к месту поставленные тычинки.
* * *
Когда зарывали последние трупы, молоденький, хрупкий как девушка прапорщик Хмара фальшиво что-то запел, по-театральному играя руками.
Все в тревожном недоумении подняли на него глаза. И в продолжении нескольких минут стояло застывшее молчание.