Вновь раздался дружный смех, а затем – спокойный голос Фудзиюки:

– Должно быть, Кано-сэнсэй из небожителей, если ему удается так производить дочерей на свет. Или у него по-другому не получается? Не мне судить, я не привык общаться со столь мудрыми людьми, так хорошо цитирующими пословицы простонародья.

Раздалось несколько смешков, но они быстро утихли. Кано бросил быстрый взгляд на Фудзиюки, и я понял, что такое «убийственный взгляд». Если бы взглядом можно было убить, то Фудзиюки тут же пал бы бездыханным. Затем Дзигоро Кано поклонился ему:

– Рад видеть вас в добром здравии, Фудзиюки-сама!

– Должно быть, вы приносите за меня обильные жертвы Аматэрасу, – ответил Фудзиюки. – Иначе откуда у меня столько здоровья? Во всяком случае, я рад, что вы так радушно приняли моих учеников и согласились обучать их. Пожалуй, я об этом составлю хокку на досуге.

Кано опять посмотрел на Фудзиюки испепеляющим взглядом, потом сказал:

– Рад приветствовать всех новеньких в Кодокане. Можете идти.

Мы поклонились, не вставая, но Дзигоро Кано, не обратив на это внимания, быстро удалился. Когда он ушел, ученики стали вставать с татами. Я тоже попробовал – и едва не чебурахнулся – ноги не слушались. Я позавидовал проворству, с каким другие ученики покинули татами… Впрочем, пока Кано говорил, они и не сидели столь неподвижно, как мы…

Я бы и правда завалился набок, да мне помог встать Фудзиюки.

– Ты молодец, – шепнул он мне на ухо. – Но дальше будет труднее.

В его компании мы вернулись в миссию, и, проходя мимо памятника Такэо, я совсем не по-христиански подумал, что, кажется, голову оторвало совсем не тому японцу.

* * *

Ощепков остановился, поскольку остановился Спиридонов, который как раз заламывал «козью ногу» очередной папиросе. Увидев, что Ощепков остановился, Спиридонов кивнул – дескать, продолжайте, пожалуйста.

– Знаете, в чем была главная ошибка Дзигоро Кано? – продолжил Ощепков. – В излишнем уповании на собственные домыслы. Он мог бы сломать нас раз и навсегда, сразу же отдав нас на растерзание своим самым сильным бойцам. Или даже не самым сильным, а средним. Но он не мог этого сделать, ведь это означало бы показать, что мы чего-то стоим, а, по его мнению, мы не стоили ничего.

Потому он сводил нас с пусть и более выученными и опытными, но примерно равными нам бойцами, а к этому мы были готовы. На их стороне были знание, подготовка, выучка. На нашей – сила и отчаяние. Время от времени нас били, но не настолько, чтобы выбить. Точнее, выбили они только Емелю – после перелома обеих рук в поединке он окончательно выбыл из игры, а затем и вовсе ушел из семинарии. И мы с Трошей остались вдвоем против целого Кодокана.

Это было тяжело. Причем за пределами татами это почти не ощущалось, но на татами мы выходили, словно укротители в клетку опасного дикого зверя. Нас не щадили. На нас стремились отработать самые опасные приемы. Мы же не могли отвечать тем же, иначе нас вполне могли вытолкать из Кодокана взашей.

Но мы дрались – и побеждали, а когда проигрывали, все равно становились сильнее, набирались так необходимого нам опыта. Но легче не становилось. Каждая наша победа была ступенькой к следующему бою с более опасным противником. Троша как старший стремился меня защитить, вызывал огонь на себя. Пожалуй, он больше был достоин высшего дана, чем я. Но…

После смерти Фудзиюки мы с ребятами будто осиротели. И сразу почувствовали, что даже столь тонкой защиты, как его авторитет (конечно, Фудзиюки считали странным, чужим, но он был мастер – дзюудоку высочайшего уровня, и с этим сам Дзигоро Кано поспорить не мог), у нас больше нет. Когда я узнал о его смерти, мне хотелось забиться в угол и плакать. А надо было драться – и я дрался. Моральное третирование нас японцами меня не тревожило. Троша же, кажется, сильно переживал. Некогда весельчак и балагур, жадный до жизни во всех ее проявлениях… Ведь это он показал мне мир за яркими фасадами Токио – с опиумными курильнями, игорными домами и веселыми девицами. С ним я впервые побывал в веселом квартале Ёсивара. Меня этот мир не притянул к себе, но ради доступных японочек мы с Трошей туда наведывались – в семнадцать лет плоть своего требует. Но, поскольку денег ни у него, ни у меня толком не было, такие наши развлечения были ну очень редкими. Зато я узнал, что кроется за фасадами древней культуры. Дно общества везде одинаково…

При упоминании квартала развлечений у Спиридонова сжалось сердце.

– Простите, – не удержался он, – а вы в своих походах не встречали ли девицу по имени Акэбоно?

Ощепков наморщил высокий лоб, вспоминая:

– Акэбоно? Нет, таковой не припомню. Акэбоно – это по-японски рассвет, а те звались в честь облаков, дождей, течений…

Он коротко взглянул на Спиридонова:

– А откуда вы…

– Да оттуда же. Я тоже не сорокалетним родился.

Ощепков хлопнул себя по лбу:

– В Талиенване же был бордель. Фудзиюки его упоминал…

– По какому поводу?

– Да все в том же разговоре, с Сэнумой…

– Не могли бы вы поподробнее? – попросил Спиридонов.

– Да что там подробнее… – замялся Ощепков. – Я из той части разговора мало что понял. Сэнума усомнился, что русские могут выдержать обучение в Кодокане. Фудзиюки сказал ему, что бывает еще и не такое – мог бы он представить себе, например, что ойран, обученная токо но хиги, так полюбит гайцзына, что повяжет белый пояс?

Спиридонов остановился. Громы небесные! Фудзиюки говорил об Акэбоно…

– Что было дальше? – спросил он каким-то не своим, чужим голосом.

– Вы о Кодокане? – уточнил Ощепков. – Или?..

– Или, – кивнул Спиридонов.

– Да ничего, – пожал плечами Ощепков. – Сэнума сказал, что не верит в такое, скорее Фудзи прибежит к океану на востоке. А Фудзиюки ответил, что сам видел это и даже был… вот проклятье, запамятовал, какое ж он слово-то употребил? Что-то вроде помощник, только звучит по-другому… В общем, он эту ойран знал в лицо и сам тому был свидетель. На что Сэнума уточнил, не тот ли это бордель, где Фудзиюки звали босатсу, и тот подтвердил. Сэнума лишь сказал: «Чудны дела Твои, Господи» – и они вернулись к обсуждению Кодокана…

Спиридонов ничего не ответил. Расспрашивать дальше ему не хотелось. Но Ощепков и так все понял.

– Уж простите, – сказал он с обезоруживающей простотой, – но этот гайцзын был не вы ли?

Первым порывом Спиридонова было соврать, но он тут же понял, что не может. Ощепков выворачивал перед ним душу – так мог ли он, Спиридонов, лукавить перед ним?

Он молча кивнул и отвернулся, чувствуя, как в уголках глаз защипало. Что такого было в том белом поясе, который он завязал на Акэбоно? Может, так в Японии дают обет безбрачия? Фудзиюки был впечатлен этой жертвой… Может быть, об этом что-то есть в его дневнике?