Зевтл внезапно замолкла… Яша присвистнул:

— Какова птичка, а?

— Ты его знаешь, что ли?

— И знать тут нечего. Это же альфонс, ты понимаешь, что это такое? Сводник! Увезет тебя неизвестно куда — и сунет в бордель.

— Но у него такой приятный разговор.

— Он так же знает твоего мужа, как я твою прабабушку.

И они пошли по улице, по направлению к Длуге. Зевтл крепко сжимала концы шали, накинутой на плечи.

— Что мне делать? Нельзя же воду в ступе толочь. Надо найти работу. Он отправил меня к сестре. Я там эту ночь провела.

— К сестре? Вот как? Она ему такая же сестра, как я — внучатый племянник. — Яшу удивляло, как быстро он перешел на жаргон и усвоил ее тон. — Пожалуй, больше похоже на мадам… Наверно, она имеет долю в этом деле. Он продаст тебя кому-нибудь в Буэнос-Айрес или еще куда-нибудь. Заживо сгниешь.

— Что ты говоришь? Он и правда упоминал такой город. Так где же это? В Америке?

— Какая разница! Они приезжают сюда, покупают людей, женщин — торговля человеческим мясом, белые рабы. Дожидаются таких дур, как ты. Газеты только и пишут об этом. Где эта сестра живет?

— На Низкой.

— Ну-ка, пойдем поглядим. Почему это он предложил плату вперед? С чего это он так раздобрился, этот малый?

Зевтл помолчала.

— Да, вот поэтому я и пришла. Когда лежишь на полу, и клопы еще заедают, хватаешься за любую соломинку, за любым мужчиной пойдешь. У сестры у этой хотя бы чисто. Кровать есть, простыни. Она еще и кормит меня. Я предложила плату, а она и говорит: «Об этом не думай, потом сочтемся».

— Хватит, немедленно беги оттуда, если не хочешь стать проституткой в Буэнос-Айресе.

— Что ты такое говоришь? Я порядочная женщина. Если б Лейбуш меня ценил! Я была бы хорошей женой. Но он проводил больше времени под замком, чем дома. Три недели всего прошло, как мы поженились, и он уже оказался в тюрьме. А теперь убежал неизвестно куда. Что мне было делать? Я все же живая плоть и кровь, в конце-то концов. Весь Пяск за мной ухлестывал. Все его дружки. Но с ними я не хотела связываться. С тобой, Яшеле, другое дело. Я не навязывалась, у меня своя гордость есть. Но только ты вот здесь, у меня на сердце. Ты уходишь, и я в ту же минуту начинаю изнывать от тоски по тебе. Вот иду с тобой, а кажется, будто лечу. А ты не поцеловал меня еще. — Зевтл надулась и с упреком поглядела на Яшу.

— Не могу же здесь. Из каждого окна смотрят.

— Ну, дай, дай же мне поцелуй. Я все та же Зевтл.

Она распахнула шаль ему навстречу.

— Ну и ну! Только этого мне еще не хватало! — изумлялся про себя Яша. — Как странно! Он совершенно позабыл об ее существовании. А ведь именно он дал ей денег на дорогу до Варшавы. Все еще больше запутывалось, и это даже доставляло ему какое-то извращенное удовольствие. Будто читаешь роман, в котором ситуация становится все напряженнее, а читатель едва может дождаться возможности перевернуть страницу. То он просто помирал с голоду, а тут голод прошел. Была теплая ночь, даже немного душновато, а Яшу пробирал озноб, как бывает после болезни, если выйти на улицу раньше времени. Как-то надо было это прекратить. Хорошо бы взять дрожки. На Фрете не было. Он потащил Зевтл в сторону Францисканской. Отделаюсь от нее, и к Эмилии, решил Яша. Та не знает, что и думать. Это в первый раз, что он нарушил обещание. Как бы и в самом деле Эмилия не обиделась. Все и так висит на волоске. И жалко, что от Магды убежал. Вдруг до него дошло — перемена произошла в нем самом. Было времечко, по полудюжине любовных дел у него было, притом одновременно. Все с рук сходило — без сучка, без задоринки. Каждую он надувал, не задумываясь, запросто мог порвать с любой женщиной, без малейших угрызений совести. А теперь квохчет над какой-то ерундой, обращает внимание на пустяки, все стремится поступить по справедливости. Я святой стал? Или что? — вопрошал Яша. Стоит ли ссориться с Эмилией ради Зевтл? Или Магды? И что ему взбрело в голову, что надо было пойти с Зевтл? Какие такие резоны — заботиться об этой потаскухе? Зачем он тащится к этой якобы «сестре»?

Фрета — узкая улица, там темень непроглядная. А на Францисканской — газовые фонари, яркие витрины — все освещено, магазины открыты. Несмотря на запрещение, торгуют через полуприкрытые двери. И кожей, и юфтью, молитвенниками, книгами, перьями, чего тут только нет. В верхних этажах кипела работа — там помещались всевозможные фабрички, мастерские, даже мельком взглянуть на окна — все на виду. Мотали нитки, резали бумагу, шили простыни, делали зонтики, вязали трико, кальсоны, майки. Со двора доносились удары молотка, жужжание швейных машин. Стоял такой гул от всевозможных станков, как в разгар рабочего дня. И пекарни работали на полную мощность: из печных труб шёл дым, летел пепел. Из сточных канав, переполненных помоями, доносилась привычная вонь, приходило в голову сравнение с Люблином или же Пяском. Молодые люди в длинных кафтанах, в ермолках, со свисающими пейсами, прогуливались взад-вперед, держа том Талмуда под мышкой. Где-то здесь иешива, видимо, и хасидские молельные дома. Проехали дрожки: одни узлы с вещами, а сверху еле удерживаются пассажиры. Только на углу, уже на Налевках, Яше удалось взять дрожки. Зевтл шатало. Ее опьяняли и подавляли крики, толпа, шум. Она забралась наверх, неловко зацепившись за что-то кистями шали. Уселась, вцепилась Яше в рукав. Дрожки свернули за угол, и Зевтл перепугалась: ей показалось, что они перевернулись.

— Если б кто сказал, что сегодня буду с тобой кататься на дрожках, я б не поверила — решила, что надо мной издеваются.

— Да уж. И я не ожидал.

— А светло-то, как днем. Аж горох лущить можно. — Она сжала Яшину руку, притянула к себе, будто эта ярко освещенная улица вновь пробудила в ней любовные чувства.

А вот и Генся. Тут ночь опять вступила в свои права. Проехал катафалк. Тело не сопровождал ни единый плакальщик. Видно, так суждено покойнику: одиноко, во тьме и тишине сойти в могилу. Может, кто-то вроде меня, промелькнула мысль. А вот Дзикая. Уже вблизи нее уличные проститутки зазывали прохожих. Яша показал на них: «Вот что он из тебя хочет сделать».

На Низкой было уже совсем темно. Ламповые стекла уличных фонарей так закоптились, что стояла сплошная темень. Сточные канавы переполнены, будто не лето стоит, а осень, сразу после праздника Кущей, когда идут проливные дожди. Тут расположились дровяные склады, а также несколько мастерских, где работали резчики по камню — делали могильные плиты и памятники. Там, где проходит Смоча, у самого еврейского кладбища, отделенный от улицы деревянным забором, стоял дом, в котором остановилась Зевтл. Они прошли через калитку, поднялись по наружной лестнице, Зевтл открыла дверь, и вот они в нарядной кухоньке, ярко освещенной керосиновой лампой. На лампе — бумажная узорная салфетка. Все было покрыто такими салфеточками: плита, буфет, посудные полки. На стуле сидела женщина. Ореол желтых волос, желтые глаза, длинный с горбинкой нос, острый выступающий подбородок. Ноги в красных домашних мужских шлепанцах, покоились на табурете. Рядом дремала кошка. В руках у женщины — мужской носок, натянутый на стакан для штопки. Она удивленно подняла глаза.