с тех самых пор и завязалась у них дружба. Платон настырный, едва ли откажется теперь от мысли втянуть в соревнование с этим Заварухиным. А если он побьет, тогда позор… Вот черт! Так оно и случилось. Пока с пачкой хлыстов ездил на верхний склад, они уже обо всем договорились. Ничего не попишешь, против бригады не выступишь. Хорошо, что еще соревнование негласное…

— Ну, смотрите мне! — погрозил кулаком Виктор. — Теперь перекурить вам не дам…

— Только без грома! — заметил Платон.

— Грома, — передразнил Виктор. — Думаешь, мне охота, чтобы трактор из строя вышел. Дудки, не такой дурак.

В этот же день Платон передал Заварухину, что вызов принят. Генка то ли не ожидал этого, то ли в трезвом виде рассудил, что сорокинцы тоже не лыком шиты, но бахвалиться не стал.

— Ладно, посоревнуемся, — хмуро буркнул он.

Но Платон рад. Тосе было поручено ежедневно узнавать показатель заварухинской бригады. Он завел даже специальную тетрадь и с присущей ему аккуратностью записывал туда цифры:

Бригада Заварухина — 89 куб.

Бригада Сорокина — 78 куб.

— Я же вам говорил, опозоримся, — бурчал Виктор, тыча пальцем в тетрадь.

— Не тычь, запачкаешь, — спокойно перебивал Тося. — С горячей головы умного дела не решишь…

— Умники, — возмущался Виктор. — Д и п л о м а т ы…

Николай в таких случаях отмалчивался. Анатолий участвовал в разговорах постольку-поскольку. Платон чувствовал себя виноватым. Виноватым потому, что это соревнование как будто не трогало ребят, они принимали его как должное. Так иногда бывает на собраниях — тянет человек руку лишь потому, что другие так поступают. А что к чему — не его дело: пусть начальство за нас думает, на то их и поставили, чтобы они думали… Впрочем, о начальстве он меньше всего думал. Он думал о том положении, в которое попал из-за своего дурацкого характера — ни в чем никому не уступать… Но Виктор был прав: чтобы победить Заварухина в соревновании, надобно было не только желание, и даже умение, надо было нечто большее.

Платону иногда хотелось похвалиться дедом. Рассказать о нем всему миру — вот он какой!..

Сизов вызвал меня, как видно, для последнего разговора. Он был чем-то расстроен и зол, все время нервно расхаживал по землянке. Я не мог не заметить, что перед моим приходом между ним и бородачами произошла крепкая перепалка. Бородачи сидели красные, как вареные раки, и не глядели друг на друга.

На сей раз со мной долго не церемонились. Кончилось тем, что один из бородачей подошел и ударил меня по лицу. Молотил до тех пор, пока не вышиб сознание. Иуды! Окатили ключевой водой. Пришел в себя — глаз не могу открыть — заплыл, рот полный крови. Выволокли на улицу. Режет глаза — солнце, пахнет цветами и так хочется жить… Сынишку бы вырастить. Меня на ноги поставили. Чувствую, сейчас упаду. Подхватили под руки… Расстрелять, видно, решили публично. Из землянок, как черви, выползали люди, скалили зубы, плевались, подонки…

«Санька возвращается», — говорит кто-то за спиной.

«Санька, чертов брат», — шепчу я. Шепчутся и они. Слышу, кажется Сизов: «Уведите, быстро…»

Все, прощай сынишка, жена, прощай мама… Я не верю, будто смерть можно принять вот так — не сожалея, с вызовом. Жизни всегда жалко, и смерть всегда страшна. Не хотят при брате расстреливать. Толкают в спину… Все, как во сне. Поддерживают под руки — здорово, гады, изуродовали. Стараюсь разодрать напухшие веки. Справа идет тот, кто флягу с водой и жрать в землянку сунул… Оборачиваюсь к нему, воротит морду. Это хорошо, когда хоть малость в человеке есть совесть… Напарник — сущий дьявол. Этот не промахнется.

— Жалко дядьку, — говорит тот, что идет по правую сторону.

— Таких вешать надо, а не жалеть, — отвечает другой. — Хватит иттить, давай кончать…

Поставили спиной к дереву. А тайга-то, тайга как пахнет!..

Выстрел. Падаю в бездну. Все. Никогда не думал, что так просто умирать.

3

Волошин слышал, как в кухне перешептывались Анна с женой. Слышал обрывочные слова: «шуба», «мой Нестер» и еще что-то в этом роде. Илья вот уже какой раз принимался читать журнал «Мастер леса», но ничто не шло на ум. Шепоток просачивался в комнату, выводил его из душевного равновесия. Со свояченицей Илья был в натянутых отношениях, но не пустить ее в дом он не мог, не имел права. Как-никак Анна — родная сестра жены. «С чего ради так расщедрился Полушкин, — недоумевал Волошин. — Или это выпад против Вязова?.. Дьявол разберет этого Полушкина, темный и непонятный человек…» Нет-нет да и всплывет наружу позор, иглами заколет сердце…

Илья отложил журнал, прошелся по комнате, взял с этажерки тетрадку, полистал. Стихи! Прочел одно — понравилось. Складно, с душой написано. «Неужто Ритка сочинительством занимается, — подумал он. — Тоже мне, начальство!» — Илья присел к столу. Стихи он раньше не читал и не любил, а здесь отчего-то взяли они за душу, не оторвешься.

Услыхал скрип отворяемой двери, виновато сунул тетрадку между книг, думал, дочь пришла. Но в кухне голос как будто бы Нестера Полушкина. Прислушался — и верно, он самый. Только этого еще не хватало, — так и вскипело в душе. Размеренно тяжелым шагом вышел на кухню, перехватил испуганный взгляд жены и Анны, прокашлялся.

— Давненько не захаживал, свояк! — недобро прогудел Илья.

— Да уж верно, давненько, — потупился Полушкин. — Ты уж прости, своякам порознь жить не полагается…

— Что было, то быльем поросло, — выпрямился Волошин. — Выйдем, потолкуем, при женщинах не совсем удобно, — он накинул полушубок, вышел во двор. Следом несмело Полушкин.

Остановились у калитки.

— Я с тобой драться не собираюсь, — выдохнул Илья. — Но вот тебе мой наказ, чтоб и ноги твоей в моем доме не было. А теперь иди, — он распахнул калитку, в спину Полушкина бросил: — Разные у нас с тобой дороги, свояк…

Мимо Волошина за Нестером в калитку мышкой прошмыгнула Анна.

Илья закурил.

— Ты с кем это, папа? — подошла Рита.

— Так, одному родичу дорогу показал…

— Ты не дрался? — испуганно спросила девушка, догадавшись о каком родиче сказал отец.

— Что ты, доченька, — обнял Риту за плечи Волошин. — Пойдем, лучше мне свои стихи почитаешь…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

После дождей сразу похолодало. По утрам настывшая за ночь земля гудела под гусеницами машин и тракторов. В прохладном воздухе трескотня мотопил стала резче, хлеще ударяла в уши. На ночь в радиаторах машин шоферы не осмеливались оставлять воду, а вахтер гаража, бессменный дед Севрюк, начал топить в сторожке печь.

Гудели телеграфные провода. Гудела стылая земля. Шумела голыми ветвями тайга.

Заканчивались последние приготовления к