Ночью, хотя это была лунная, светлая ночь, местность с этими тремя соснами (а этих холмов с соснами было несколько) казалась нам удивительно однообразною… От этого холма с тремя соснами мы направились опять в сторону полка… Прошли опять верст пять и остановились. Сначала смешно нам стало, что мы, как пошехонцы, в трех соснах заблудились! Но что делать дальше? Кругом тишина, и не видно никаких построек. Решили наконец идти на запад (ориентируясь по компасу), так как штаб полка от этой местности расположен на запад, и нам уже казалось, что мы попали на то шоссе, по которому мы шли в хозяйственную часть… Нервничая и досадуя, мы невольно ускоряли шаги… долго шли и вдруг слышим отдаленные звуки ружейной стрельбы с той стороны, куда мы идем! Линия фронта! Изумленные нашей ошибкой, мы возвращаемся назад. Утомление, досада и отчаяние овладевают нами. Я взглянул на свои часы: скоро полночь! Бродя таким образом, судя по времени, мы сделали не менее двадцати верст! Одеты мы были не для похода, по-окопному: оба в полушубках! Пройдя обратно верст пять на восток, в стороне от шоссе мы заметили вдали усадьбу, и, как нам показалось, там мелькнул огонек. Мы свернули туда. Глубокая лощина, покрытая снегом, и в ней три уютных домика. Штабс-капитан Кириллов предлагает дождаться здесь рассвета, но когда мы подошли к усадьбе ближе, то увидали здесь пустоту и полное разрушение: двери и окна выбиты, мебель внутри домов и на дворе валяется вся разбитая, патронные гильзы и окровавленные, грязные куски марли и ваты на полу и везде отвратительный запах карболки, копоти и еще чего-то нежилого бросился нам в нос… Мы спешно выбрались из этой лощины опять на шоссе. Когда мы оглянулись назад, то заметили, что по лощине скачками бежит от усадьбы в лес огромный волк с его хвостом-поленом… Не его ли феерический блеск глаз приняли мы издали за огонек в этой усадьбе?..

– Хорошо, что мы ушли оттуда, – сказал штабс-капитан Кириллов.

Прошли еще верст пять по шоссе на восток. Досада и отчаяние все больше овладевали нами: ведь рано утром полку назначено выступление, ведь завтра бой, а где мы?! Что подумает про наше исчезновение перед самым боем командир полка?! Наконец мы заметили вдали перекресток трех шоссе. Штабс-капитан Кириллов отправился вперед посмотреть – нет ли там указателя дорог, а я, изнуренный и совершенно мокрый от похода в теплом полушубке, присел на камень, раздумывая, что делать?

И вот в эти минуты моего малодушия и полной беспомощности я внезапно вспомнил о Небесной помощи! Вообще, после первого же боя и дальше на войне я сделался глубоко верующим. Маленький шейный медный образочек Святителя Николая Чудотворца я недавно взял из числа деревенских подарков, присланных моей роте, и надел на себя. Почему-то в этот тяжелый момент моего отчаяния я вспомнил этого Святителя, Покровителя и Спасателя всех путешествующих и заблудившихся и начал горячо, прямо со слезами, молиться и взывать к Нему о помощи!.. И вот вижу, замелькал где-то вдали огонек электрического фонарика. Несомненно, шел какой-то человек. Я вскочил и закричал: «Кто там, стой! Стой! Кто это?» И… о, радость! Это оказался каптенармус 14‑й роты! Он подошел к нам ближе. «Куда идешь?» – спрашиваю я. «К себе в роту несу наушники из хозяйственной части, ваше высокоблагородие». Я чуть не расцеловал его… Подбежал и повеселевший штабс-капитан Кириллов, и мы все трое вернулись в район полка.

Было почти два часа ночи, когда мы с штабс-капитаном Кирилловым вошли в ту хату, где ночевали офицеры 4‑го батальона; прочитали приказ о наступлении и, наконец, легли отдыхать. И вот только теперь я внезапно вспомнил и понял, что Святитель Николай Чудотворец услышал мою горячую молитву! Ведь это он спас нас, заблудившихся, и избавил, быть может, от великих скорбей. Умиленный и благодарный, помолился я Богу и сладко заснул.

В семь часов утра 6 декабря полк выступил из места дивизионного резерва и походным порядком, с мерами охранения, идя все время в тылу вдоль фронта, прибыл к ночи на новую позицию в районе 20‑го армейского корпуса (той же Десятой армии). Здесь мы узнали, что и вся наша 27‑я дивизия с артиллерией, кроме 107‑го Троицкого полка и двух батальонов 105‑го Оренбургского полка, прибыла сюда, заняла позицию вдоль реки Ангерап и вошла в состав 20‑го армейского корпуса. Кроме нашей 27‑й дивизии в состав его входили, южнее нас влево: 29‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Розеншильд-Паулина, фронтом вдоль реки Ангерап против города Даркемена, дальше – 53‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Федорова и еще одна – 28‑я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Лашкевича. Полки имели тогда по три тысячи штыков, но ввиду отправления многих частей на польский фронт Десятая армия была к этому времени ослаблена настолько, что на каждый полк приходилось не менее четырех-шести верст по фронту (см. карту Восточной Пруссии 1:300 000, лист 55)!

Окопы были не непрерывные, очень слабые, и проволочные заграждения никуда не годные, а главное – позиции наши и здесь шли по открытым, низменным и болотистым, местам. Ходы сообщения между окопами были вырыты неглубоко, местами приходилось прямо ползти по ним, чтобы не быть подстреленными немцами, а углублять замерзшую землю было очень трудно.

Немцы, занимая сильно укрепленную командующую позицию за рекой Ангерап, почти везде могли нас хорошо обстреливать. Поэтому настроение у нас было плохое: сознание, что немцы во всякий момент могут прорвать наш жидкий фронт (почти без всяких резервов), подавляло дух.

Также и здесь, как и на правом фланге Десятой армии, согласно приказу командующего армией, мы должны были продвигаться вперед «тихой сапой»; также по ночам высылались к немецким окопам разведчики, и сборные команды храбрецов пробирались в их тыл, теряя своих убитыми и ранеными и захватывая пленных. Попавшие в плен немецкие поляки откровенно сообщали нам сведения о положении их фронта, о передвижении их войск и т. п.

Наш 4‑й батальон занимал опушку Скроблиненской рощи (к северо-востоку от Катеринкен). Когда немцы открывали по нашим окопам огонь, сильный гул и треск стоял в этой роще от срезаемых снарядами падающих деревьев, а разрывные пули, которыми немцы здесь часто стреляли, попадая в деревья, издавали двойной пистолетный звук. Раны от этих пуль были ужасные!

Жизнь наша в окопах была однообразно-тягостная. Самые тяжелые часы были от десяти утра до сумерек. В это время немцы засыпали нас артиллерийским огнем, не жалея снарядов. Наша артиллерия обидно мало стреляла. Сосед – командир батареи – лично показывал мне приказ командира артиллерийской бригады не тратить более трех снарядов на орудие в сутки, под угрозой смещения с должности!

Однажды наша резервная рота соорудила для себя и своих офицеров новый основательный блиндаж. Ночью спилили большие деревья в Гроссгиренской роще; другой ночью из этих толстых бревен устроили в два ряда настилку-потолок в окоп. Получился, казалось, непробиваемый покров. Между тем немцы заметили эту постройку. Наутро, когда в новом убежище компания офицеров играла в карты, глухо где-то у немцев раздался выстрел, послышался харкающий, режущий воздух звук «чемодана», «хр‑р‑р»… и, все усиливаясь, разорвался он в двадцати шагах сзади за новым окопом, сотрясая землю и оглушив всех своим взрывом!